Никки Френч - Голоса в темноте
Вдох, выдох. Я Эбби. Эбигейл Девероу. Вдох, выдох. «Только не думай. Дыши. Ты жива».
* * *Снова накатила боль в черепе. Я слегка приподняла голову, и боль переместилась к глазам. Я моргнула: та же чернота. Веки терлись о капюшон. Холодно. Теперь я ощущала, что ноги стыли. Но мои ли это носки? Слишком большие и грубые — незнакомые. Левая икра болела. Я попыталась расслабить мышцы, чтобы избавиться от скованности. Зачесалась щека. Я сосредоточилась и некоторое время думала только об этом неприятном ощущении, а потом склонила голову набок и попыталась почесаться о сгорбленное плечо. Ничего не получилось. Так я извивалась до тех пор, пока не потерлась лицом о пол.
И еще я была мокрой — между ног и под ягодицами. Кожу ело под тканью брюк. Но вот вопрос: чьи это брюки? Я купалась в собственной моче — лежала в темноте, связанная, с мешком на голове и давилась кляпом. Только постоянно твердила себе: «Вдыхай, выдыхай. И постарайся понемногу прогнать из головы мысли — одну за другой, иначе ты в них утонешь». Я чувствовала, как внутри накапливался страх — тело было словно хрупкая скорлупа, в которой плескалась вода, способная расколоть ее. Я заставляла себя думать только о дыхании — в себя, из себя через нос. Вдох и затем выдох.
Кто-то, наверное, мужчина — тот самый, который засунул в рот кляп, — захватил меня, связал, притащил в это место и сделал своей пленницей. Но почему? Пока мне ничего не приходило в голову. Я прислушивалась к любому звуку — каждому, кроме своего дыхания и биения сердца. А когда шевелилась — к ощущениям от грубого пола под руками и ногами. Может быть, этот человек был где-то здесь, притаился поблизости. Но я не различала иных звуков. Наверное, осталась одна. Лежала и прислушивалась к ударам сердца. Тишина тяжелым грузом навалилась на меня.
* * *В голове возникла картина: желтая бабочка на листе трепетала крылышками. Словно внезапный лучик света. Что это: образ из прошлого — некогда виденное и до сих пор хранившееся в памяти? Или игра ума, своего рода рефлекс, короткое замыкание?
* * *Человек связал меня в каком-то темном месте. Схватил и приволок сюда. Но я совершенно не помнила, как это произошло. И сколько ни копалась в голове, ничего там не находилось — пустая комната, покинутый дом и никакого эха. Абсолютный вакуум. К горлу подкатили рыдания. Но плакать нельзя. «Отгоняй страх. Ни в коем случае не позволяй себе в него погружаться. Необходимо оставаться на поверхности. Думай лишь о том, что тебе известно. О фактах». Постепенно сложится картина, и я сумею ее обозреть.
Меня зовут Эбигейл. Мне двадцать пять лет. Я живу со своим приятелем. Терри. С Теренсом Уилмоттом — в тесной квартирке на Уэсткотт-роуд. Вот оно: Терри начнет волноваться. Он позвонит в полицию и заявит, что я пропала. Полицейские приедут сюда со своими мигалками и воющими сиренами, станут барабанить в дверь, и на меня снова хлынет поток воздуха и света. «Нет, давай только факты». Я работаю в интерьер-дизайн-бюро «Джей и Джойнер». У меня есть стол с бело-синим портативным компьютером, маленьким серым телефоном, кучей бумаг и овальной пепельницей со скрепками и резинками.
Когда я была там в последний раз? Мне показалось, запредельно давно, будто хотела восстановить сон, который постоянно ускользает, как только попытаешься его вспомнить. Я не знала. А как долго лежу здесь? Час? День? Неделю? Теперь январь — это по крайней мере я не забыла. На улице холодно, дни короткие. Не исключено, что идет снег. Нет, нельзя думать о таких вещах, как снег и солнечные блики на белой поверхности. «Придерживайся только того, что известно: значит, сейчас январь». Но я не могла сказать, день или ночь. А может быть, уже февраль? Я попыталась вспомнить последний день, который сохранился в памяти.
Но оказалось, что это не легче, чем вглядываться в плотный туман, в котором мелькают неясные тени.
«Давай начнем с кануна Нового года». Я танцевала и, как только часы принялись отбивать полночь, стала со всеми целоваться. С друзьями, с теми, кого видела всего несколько раз, и с незнакомыми людьми. Ко мне подходили с распростертыми объятиями и предвкушающими улыбками, потому что целоваться — это именно то, чем принято заниматься на Новый год. Только не надо об этом вспоминать. Потом последовали дни, которые засели в моем сознании: комната на работе, телефонные звонки, расходные формуляры в лотке входящих. Чашки холодного горького кофе. Только, может быть, это было не после, а до? Все бессмысленно смешалось в моем сознании.
Я попыталась пошевелиться. Пальцы на ногах онемели от холода, шея болела, голова раскалывалась. Во рту отвратительный привкус. Почему я здесь? И что со мной будет? Меня распяли на спине, словно жертву, а руки и ноги пригвоздили к полу. Мне опять стало страшно. Он может заморить меня голодом или изнасиловать. Будет меня мучить. Убьет. Я прижалась к полу, глубоко в горле родился стон. Две слезинки выкатились из глаз, и я чувствовала, как они, скатываясь к ушам, щекотали кожу.
«Не плачь, Эбби. Ты не должна плакать».
* * *«Думай лучше о бабочке, которая не означает ровным счетом ничего — только очень красива». Я представила желтую бабочку на зеленом листе. Такую легкую, что ее можно сдуть, словно перышко. Раздались шаги. Мягкие, как будто человек шел босиком. Шлеп-шлеп, все ближе. И замерли. Кто-то тяжело дышал, почти задыхался, словно, чтобы добраться до меня, карабкался на гору. Я вся напряглась и молча лежала. А он стоял рядом. Послышался щелчок, и даже под капюшоном я поняла, что он включил фонарик. Я не различала предметов, но сквозь структуру ткани видела, что теперь снаружи не так темно. Должно быть, он освещал мое тело лучом.
— Обмочилась, — пробормотал он. Или это только сквозь колпак его речь показалась невнятным бормотанием? — Глупая девчонка.
Я почувствовала, что он склонился надо мной. Ощутила его дыхание. И заметила, что сама стала дышать чаще и громче. Он чуть-чуть приподнял капюшон и медленно осторожно вынул изо рта кляп. Нижней губы коснулась подушечка пальца. Несколько секунд я облегченно пыхтела и наполняла воздухом легкие. А потом услышала себя:
— Спасибо. — Голос звучал слабо, едва слышно. — Воды.
Он распустил мне путы на руках и груди, так что связанными остались только ноги в лодыжках. Подсунул руку под шею и посадил. Боль с новой силой пронзила голову. Я не решалась пошевелиться самостоятельно. Безвольно сидела и не сопротивлялась, когда он завел мне руки за спину и грубо скрутил в запястьях, так что веревка врезалась в кожу. Нет, что-то тверже, может, провод или проволока.
— Открой рот, — произнес он невнятным шепотом. Я повиновалась. Он просунул под капюшон соломинку и вставил между губ. — Пей.
Вода была тепловатой и оставляла во рту вкус затхлости.
Он положил мне руку на затылок и начал растирать. Я застыла. Нельзя выдавить из себя ни звука. Нужно терпеть, чтобы меня не стошнило: Его пальцы нажимали мне на голову.
— Где болит?
— Нигде, — прошептала я.
— А зачем же врать?
Гнев ударил мне в голову, как ревущий, победный ураган. Он оказался сильнее страха.
— Дерьмо! — закричала я безумно-писклявым голосом. — Только отпусти меня и вот увидишь — я тебя убью!
И тут же почувствовала кляп во рту.
— Ты хочешь меня убить? Прекрасно. Мне это нравится.
* * *Долгое время я концентрировала внимание только на одном — дыхании. Я слышала, что люди испытывают клаустрофобию от того, что заключены в свое тело, будто заперты в тюрьме. Их начинает мучить мысль, что им никогда не вырваться на свободу. Вся моя жизнь свелась к двум узким проходам в носу. Если заткнут и их, я погибла. Бывает, пленников связывают, затыкают рот, но убивать не собираются. Однако малейшая ошибка при пленении — кляп слишком плотно во рту, загораживает нос, — и несчастные задыхаются.
Я заставляла себя делать на раз-два-три вдох и на раз-два-три выдох. Как-то смотрела фильм, вроде бы про войну, где суперкрутой солдат спрятался от врагов под водой и дышал через тонкую соломинку. Мое положение оказалось не лучше. От одной этой мысли заломило в груди, и я судорожно втянула в себя воздух. Необходимо успокоиться. Вместо того чтобы думать о солдате и его соломинке, стала представлять реку, красивую, спокойную, прохладную, медленно текущую воду и солнечных зайчиков на поверхности по утрам.
В воображении вода замедляла бег, пока не остановилась вовсе, и я представила, что она начала замерзать. Крепкий на поверхности лед был прозрачным, как стекло, и под ним медленно плавали рыбы. Я не удержалась и стала фантазировать, что проваливаюсь в воду. Слышала или где-то читала, что, если человек оказывается подо льдом и не в состоянии найти полынью, можно лечь у поверхности и дышать из тонкой прослойки воздуха между водой и льдом. Но что потом? Утонуть я всегда боялась, хотя знала, что это на самом деле приятный способ умереть. Отвратительным и пугающим было другое — попытки не утонуть. Страх — это стремление избежать смерти. Отдаться смерти — все равно что лечь и уснуть.
