Луис Фернандо Вериссимо - Клуб ангелов
— Вы потеряли стимул.
— Стимул, терпение, желание.
— Все, кроме аппетита.
— Все, кроме аппетита.
В торговом центре началось ночное оживление. Мы заказали еще кофе. Я положил в чашку сахар, как всегда рассыпав немного вокруг блюдца. И вот я уже рассказываю не только о медленном распаде нашей компании, но и вспоминаю все, что произошло с нами и нашим аппетитом за двадцать один год.
По первости нас объединяло не только удовольствие есть, пить и проводить время вместе.
Было в этом и бахвальство, не скрою. После того как мы сменили поджарку «Албери» на более изысканную пищу, наши ужины превратились в ритуал своеобразного превосходства над окружающими. Мы могли себе позволить хорошо есть и пить, поэтому ели и пили все самое лучшее и вели себя так, чтобы нас увидели и услышали во время обжорного процесса.
Но дело не только в этом. Мы сидели за одним столом не потому, что были эгоистичными богатыми оторвами. Мы были очень разными по характеру и, ко всеобщему удовольствию, радовались на этих шумных сборищах нашей дружбе. Мы давали жизни высшую оценку через ее вкусовые ощущения. Нас объединяла уверенность в том, что наш голод и наша способность поглощать неимоверное количество пищи — это здоровый аппетит, который когда-нибудь положит мир к нашим ногам. Мы были так ненасытны поначалу! Желали решать глобальные проблемы и завоевать мир… А закончили как самые обычные неудачники, каждый — в своем говне. Но я забегаю вперед, забегаю вперед…
Остановись, Даниэл.
Итак, мы сидим в кафе в торговом центре, и я рассыпаю мою жизнь на столике перед Лусидио вместе с сахаром.
В тот вечер, когда Рамос заявил об основании фонда «Клуба поджарки», названного в честь нашего прошлого необразованных гурманов, Маркос, Сауло и я решили не отставать и открыли агентство. Я убедил отца, что с ничегонеделанием покончено, а потому финансовая поддержка с его стороны будет вполне справедливой. Как вариант я готов истратить на открытие собственного дела карманные деньги, если отец выдаст их мне авансом на несколько лет вперед. Мы строили грандиозные планы, собирались стать звездами в рекламном бизнесе. Маркос — с его живописью, я — с моими текстами и Сауло — с его коммуникабельностью и талантом втюхивать любое дерьмо.
Пауло стал депутатом. Он придерживался левых идей, хотя они категорически расходились с состоянием его банковского счета. Пауло называл нас говенными реакционерами, но мы прощали, потому что он был гением. Мы знали, что его ждет блестящая политическая карьера. Все зависит лишь от обстановки в стране и возможностей его брата, работавшего в ДОПСе [5].
Чиаго начал приобретать известность как архитектор. Педро наконец-то взял на себя ответственность за семейный бизнес, вернувшись из затянувшегося на целый год свадебного путешествия с Марой, в которую все мы были влюблены.
Умница Жуан, наш снабженец по части сигар и анекдотов и советчик по вложениям в финансовый рынок, сколачивал капитал, по выражению Самуэла, «в непристойном количестве».
Абель, добрый и легковозбудимый иезуит, специалист по барбекю, только что оставил адвокатскую контору отца, чтобы открыть собственную. Как и Педро, он недавно женился. В то время Абель пребывал в странной эйфории, замешанной на чувстве вины за избавление от владычества отца, энтузиазме от нового кабинета и сексуальном шоке от союза с Нориньей, которая уже переспала, чего он не знал, с двумя из нас и даже умудрилась схлопотать оплеуху от Самуэла. Именно Абель порой прерывал наши восхваления самих себя, чтобы произнести: «Народ! Почувствуйте волшебство момента! Волшебный момент!» После его дурацких воспоминаний пропадала охота хвастаться и позерствовать.
Самуэл оправдывал его выкрики необходимостью постоянных боговосхвалений, оставшейся у Абеля со времен его религиозного прошлого.
Самуэл. Лучший и худший из нас. Тот, кто ел больше всех и никогда не толстел. Кто сильнее всего любил нас и больно оскорблял. Своим любимым словом «сволочь» он называл всех, начиная с «этой сволочи» официанта и заканчивая «Святой Сволочью» Папой. Самый умный и самый одержимый. Он умер последним, прямо у меня на глазах, в этом месяце. Умер — страшнее не придумаешь.
И наконец, Рамос. Тот, кто убедил нас, что наше обжорство не от голода, а потому что мы — избранные. Мол, это святая прожорливость целого поколения. В общем, выходило, что мы — не совсем сволочи. Рамос произносил на наших сборищах «проповеди главной сволочи», как говорил Самуэл. Все началось с него. Он превратил одну из наших обычных посиделок в торжество и возвестил об открытии «Клуба десяти». Его членами объявил сидящих за столом и подчеркнул, что число десять для нас теперь святое до тех пор, пока смерть или женщины не разлучат нас. Потом смочил хлеб в вине и дал нам, чтобы каждый съел по кусочку. Это означало святую клятву верности, церемония растрогала Абеля.
Поначалу Рамос был единственным настоящим гурманом в компашке. Он убедил нас, что первым решением «Клуба поджарки» должен стать отказ навсегда от поджарки «Албери» как от параметра гастрономической ценности. Он встретил сопротивление. Многие годы если Самуэл хотел разозлить Рамоса, он защищал жареный банан. Но Самуэл ел что попало. И, как мы подозревали, спал с кем попало. Рамос объяснил, что гурмания — своеобразное искусство и не имеющее аналогов культурное удовольствие. Ведь только в ней содержится яркий философский вызов: восхищение объектом требует его разрушения, обожание и поглощение объединяются; никакое другое действо не может сравниться с едой как с примером чувственного восприятия любого искусства, кроме, как утверждал Рамос, хватания за задницу Давида Микеланджело. Он жил некоторое время в Париже, и это была его идея — посещение знаменитых ресторанов и виноградников во время наших путешествий по Европе, которые он сам организовывал со скрупулезностью «типичного лидера», как говорил Самуэл. И Рамос предупреждал, что, как только мы допустим в клуб женщин, все развалится. Пропадет очарование, и мы будем приговорены. К чему приговорены, Рамос не объяснял. А мы не спрашивали. Он был еще и пророком.
Не знаю, почему я рассказывал все это незнакомцу. Возможно, раньше у меня не было такого внимательного слушателя. Лусидио сидел неподвижно. Полуулыбка, не разжимая губ, небольшое движение тела, чтобы сделать очередной глоток кофе. Было поздно. Пора возвращаться домой, да и позвонить Ливии не мешало. Она всегда волновалась из-за моих походов в торговый центр в одиночку. Я жил неподалеку и добирался туда и обратно пешком. Она говорила, что с моими размерами и неповоротливостью меня не обворовывают только потому, что воры подозревают ловушку.
Я пригласил Лусидио зайти ко мне. Хотел показать свою коллекцию вин. Но главное, горел желанием продолжать рассказ о нашей истории. Не знаю почему.
На рождественском ужине Самуэл произнес фразу по-латыни из «Сатирикона». «В конце концов все терпит кораблекрушение». Что-то в этом роде. Лусидио застал мое жизненное кораблекрушение. Я почти затонул — только рот виден над водой. Оттого, наверное, отчаянная болтливость. Болтливость умирающего. Мне не терпелось пооткровенничать о трагедии моей жизни и жизни моих друзей, и я наконец заимел внимательного слушателя, который, хвала Господу, не рекомендовал мне есть одну клетчатку, много клетчатки.
Только гораздо позже я задумался: откуда Лусилдо известно, что Рамос умер от СПИДа?
Или брякнул наугад? А может, он знал Рамоса и причину его смерти? Или это был первый намек, и Лусидио объяснял причину, по которой вошел в нашу жизнь, чтобы отравить нас?
Глава 2. РЫБЬЯ ЧЕШУЯ
Иногда я думаю, что обставил квартиру так, как хотел бы «обставить» собственные мозги. Отказался от всего загромождающего. У меня две огромные гостиные. Настолько пустые, что кажется, они приготовлены для бала, который никак не начнется. Два длинных белых дивана углом возле белых стен, голый паркетный пол и бежевые занавески на огромных окнах — моя единственная дань цвету. И Ливии. И все.
Когда ужины нашей компании проходят — извините, проходили — в моей квартире, я распоряжался ставить огромный стол в центре гостиной, что побольше. В остальное время большой стол в разобранном виде вместе со стульями лежат в кладовке, а сам я питаюсь на кухне.
Лусидио осмотрелся, немного пугая своей полуулыбкой, и промолчал. Единственный комментарий, соответствующий огромным пустым гостиным.
Но в кабинете со стенами, обшитыми деревом сверху донизу, я постарался скопировать запомнившийся мне по иллюстрации к детской книжке беличий домик, который на всю жизнь остался для меня символом домашнего уюта. И как будто я тоже обитал в стволе дерева в северном лесу и кормился орехами, припасенными на зиму. Все мои браки не удались, потому что ни одна из трех жен не поняла, что в моей жизни ей предназначена роль Мамы Белки. Даже абажуры здесь из сучковатого дерева, как у сеньора и сеньоры Белок. Все, что мне нужно, здесь есть, хотя и в беспорядке, несмотря на постоянные набеги цивилизации в виде Ливии с пылесосом.
