Дэниел Силва - Убийство в Вене
На противоположной стороне улицы, в затененном входе в узкий проулок, стоял широкоплечий мужчина в мягкой шляпе и макинтоше. Эли Лавон не мог идти по улицам Вены или любого другого города, не проверив, нет ли за ним «хвоста», и не запомнив лица людей, которые слишком часто попадались ему на глаза. Это была профессиональная болезнь. Даже на расстоянии и даже при плохом освещении он понял, что за последние несколько дней не раз видел эту фигуру.
Он стал перебирать в памяти лица, как библиотекарь перебирает карточки в картотеке, пока не обнаружил данные о предыдущих встречах. «Да, вот где это было. На Юденплац два дня назад. Это ты шел за мной после того, как я выпил кофе с репортером из Штатов». Он снова покопался в «картотеке» и нашел, где он видел этого человека во второй раз. В окне бара на Штернгассе. Тот же мужчина – только без шляпы – поглядывал на улицу, попивая пиво, в то время как Лавон пробивался под поистине библейским ливнем после очень скверного дня в конторе. Третий случай он не мог припомнить дольше. Трамвай номер семь, вечерний час пик. Лавон, прижатый к дверям венкой с красным лицом, пахнущей сосисками и абрикосовым шнапсом. Шляпа каким-то образом сумел сесть и спокойно чистил билетом ногти. Лавон тогда подумал, что этот человек любит наводить чистоту. Возможно, он зарабатывает тем, что занимается чисткой.
Лавон повернулся и нажал на интерком. Молчок. «Да ну же, девушки». Нажал снова и бросил взгляд через плечо. Мужчина в шляпе и макинтоше исчез.
Из динамика послышался голос. Ревекка.
– Вы что, уже потеряли список, Эли?
Лавон снова нажал на кнопку.
– Выходите! Сейчас же!
Несколько секунд спустя Лавон услышал шаги в коридоре. Девушки появились за разделявшей их стеклянной стеной. Ревекка спокойно набрала код. Сара молча стояла рядом, глядя в глаза Лавону и положив руку на стекло.
Он не помнил, как услышал взрыв. Огненный шар поглотил Ревекку и Сару, и взрывная волна отбросила их. Дверь вышибло. Лавона, словно детскую игрушку с широко раскинутыми руками и выгнутой, как это делают гимнасты, спиной, подбросило в воздух. Он летел будто во сне. Лишь чувствовал, что переворачивается снова и снова. И не помнил, как упал. Сознавал лишь, что лежит на спине в снегу и на него сыплется дождь битого стекла. Медленно погружаясь во тьму, он почувствовал, как загорелось лицо. «Мои девочки, – мелькнула мысль. – Мои красавицы девочки».
2
Венеция
Это была маленькая терракотовая церквушка в sestieri[1] Каннареджо. Реставратор остановился у бокового портала под красивым круглым окошком в крыше и достал из кармана своей непромокаемой куртки связку ключей. Он открыл тяжелую дубовую дверь и вошел внутрь. Почувствовал щекой ласковое дуновение холодного воздуха, пропитанного сыростью и запахом застарелого свечного воска. Он с минуту постоял в сумрачном свете, затем направился через неф в форме греческого креста к маленькой часовне святого Иеронима в правой стороне церкви.
Реставратор двигался легко и, казалось, без усилий, шаги его были скорыми и твердыми. Удлиненное лицо, узкий подбородок, тонкий нос были словно вырезаны из дерева. Скулы широкие, и в неспокойных зеленых глазах было что-то от русских степей. Черные волосы были коротко острижены, и на висках пробивалась седина. Такое лицо могло быть у людей многих национальностей, к тому же реставратор обладал лингвистическим даром, которым и пользовался по необходимости. В Венеции его знали как Марио Дельвеккио. Но это не было его настоящим именем.
Запрестольный образ скрывали затянутые брезентом леса. Реставратор ухватился за алюминиевую арматуру и бесшумно полез наверх. Его рабочие мостки были в том же состоянии, в каком он их оставил накануне – с кистями и лопаткой, красками и растворителями. Он включил лампы дневного света. Образ, последняя из великих заалтарных работ Джованни Беллини, засиял в ярком свете. Слева стоял святой Христофор с младенцем Христом на плечах. Напротив него стоял святой Людовик Тулузский с епископским посохом в руке, епископской митрой на голове и красной с золотом парчовой накидкой на плечах. Надо всем этим, на втором параллельном плане, святой Иероним сидел с раскрытой книгой псалмов на фоне ярко-голубого неба, испещренного серо-бурыми облаками. Все святые были отделены друг от друга и стояли перед Богом в такой изоляции, что было чуть ли не больно смотреть на них. Это была удивительная для восьмидесятилетнего человека работа.
Реставратор стоял, застыв перед этой частью алтаря, словно четвертая фигура, созданная умелой рукой Беллини, и, глядя на пейзаж, дал волю воображению. Помедлив немного, он пролил лужицу «Монолита-20» на свою палитру, добавил краски, затем развел кашицу аркосолвом, пока она не достигла нужной консистенции и густоты.
И снова посмотрел на образ. Тепло и богатство красок побудили историка искусства Ван Марля прийти к выводу, что тут явно чувствуется рука Тициана. Реставратор же считал – при всем уважении к Ван Марлю, – что он ошибся. Реставратор ретушировал работы как Беллини, так и Тициана и знал манеру письма обоих художников не хуже морщинок от солнца вокруг своих глаз. Запрестольный образ в церкви Сан-Джованни-Кризостомо написал Беллини, и только Беллини. К тому же в то время, когда создавался этот образ, Тициан отчаянно пытался сбросить с Беллини мантию самого великого художника Венеции. Реставратор искренне сомневался, что Джованни пригласил бы молодого упрямца Тициана выполнить столь важное поручение. Ван Марль, подготовься он как следует, избавил бы себя от стыда за свое столь абсурдное мнение.
Реставратор надел очки-лупы и сосредоточился на розовой тунике святого Христофора. Фреска пострадала от десятилетий недосмотра, резких скачков температуры и постоянного дыма от ладана и свечей. Одежда Христофора утратила свой первоначальный блеск и была испещрена островками pentimenti,[2] пробившимися на поверхность. Реставратору поручили воссоздать образ в его первоначальной красоте. Ему предстояло проделать работу так, чтобы образ не производил впечатления чего-то наспех намалеванного имитатором. Короче, он хотел приехать и уехать, не оставив следов своего присутствия: сработать так, чтобы казалось, будто сам Беллини восстановил свою картину.
Два часа реставратор работал в одиночестве – тишина нарушалась лишь звуком шагов на улице да грохотом открываемых на лавках алюминиевых ставней. Мешать ему стали начиная с десяти часов, когда пришла известная в Венеции уборщица алтарей Адрианна Зинетти. Она просунула голову под накрывавшую реставратора парусину и пожелала доброго утра. Досадуя, он снял увеличительные очки и заглянул через край мостков. Адрианна встала так, что было невозможно не проникнуть взглядом в ее декольте и не увидеть ее удивительных грудей. Реставратор церемонно кивнул и проследил, как она с поистине кошачьей уверенностью взобралась по своим лесам. Адрианна знала, что у него есть женщина – еврейка из старого гетто, тем не менее при малейшей возможности флиртовала с ним, словно еще один многозначительный взгляд или еще одно «случайное» касание способны разрушить его систему обороны. А он завидовал простоте, с какой она смотрела на жизнь. Адрианна любила произведения искусства, венецианскую еду и поклонение мужчин. Остальное не имело для нее значения.
Затем появился молодой реставратор по имени Антонио Полити, он был в солнечных очках и выглядел как с похмелья – этакая рок-звезда, прибывшая для еще одного интервью, которое он хотел бы отменить. Антонио не потрудился пожелать реставратору доброго утра. Они взаимно не любили друг друга. В осуществлении проекта восстановления Кризостомо Антонио поручили реставрировать центральный запрестольный образ работы Себастьяно дель Пьембо. Реставратор считал, что молодой человек не готов для такой работы, и каждый вечер, прежде чем уйти из церкви, втайне взбирался на мостки Антонио, чтобы проверить его работу.
Франческо Тьеполо, возглавлявший проект восстановления Сан-Джованни-Кризостомо, приходил последним, – шаркающий бородач в свободной белой рубашке навыпуск и с шелковым шарфом вокруг толстой шеи. На улицах Венеции туристы принимали его за Лучано Паваротти. Венецианцы же редко так ошибались, так как Франческо Тьеполо возглавлял самую успешную кампанию по реставрации во всем районе Венето. В кругах венецианского искусства он был авторитетом.
– Buongiorno,[3] – пропел Тьеполо. Его глухой голос пробудил эхо высоко под куполом.
Он схватил своей большой рукой мостки реставратора и как следует встряхнул. Реставратор, словно горгулья, склонил голову набок.
– Вы чуть не испортили мне работу целого утра, Франческо.
– Вот почему мы пользуемся изоляционным лаком. – И Тьеполо поднял руку с белым бумажным пакетом. – Cornetto?[4]
