Луи Байяр - Черная башня
Несколько месяцев спустя, когда Робеспьер с простреленной челюстью, стеная, шел на эшафот, придумывал ли он извинения? Этого мы никогда не узнаем. Ему было не до мемуаров.
Что касается меня, то у меня времени хоть отбавляй. Но воспользуйся я этим и решись описывать свою жизнь, я вряд ли начал бы с обычного ритуала — в смысле, с потемневших от времени портретов предков, с акушерок, принимающих роды в суровых холщовых перчатках, — и вот, мол, появился на свет я. О нет, мне придется начать с Видока. И не исключено, что он появится и под занавес моей истории.
Я понимаю, это звучит странно, учитывая, что в его обществе я провел не больше пяти недель. Прошло пятнадцать лет, в течение которых я не получал от него практически никаких известий. Так зачем же мне вспоминать то ужасное, что свело нас вместе?
Во всяком случае, не затем, чтобы мне поверили. На это я не надеюсь. Если уж на то пошло, я пишу, чтобы убедить в истинности случившегося самого себя. Неужели те события, в самом деле, произошли? Причем именно так, а не иначе? Остается одно: изложить все как было, как можно точнее, в надежде, что прошлое опровергнет мое к нему недоверие.
Как все-таки легко сделать так, чтобы время исчезло. Стоит прикрыть глаза — и двух десятилетий как не бывало, и вот я опять в…
Год 1818. В соответствии с официальными записями, это двадцать третий год правления короля Людовика Восемнадцатого. Однако почти весь этот период — не считая трех лет — его величество правил где-то совсем в другом месте, прятался, как не преминет съязвить какая-нибудь неблагожелательная душа, в то время как небезызвестный корсиканец с успехом превращал Европу в подставку для ног. Теперь это уже не важно. Корсиканца заключили в темницу (опять); Бурбоны водворились на свое законное место; схватка затихла; будущее безоблачно.
Этот любопытный период междуцарствия во французской истории проходит под названием Реставрация, что, как известно, означает «восстановление». Подразумевается, что к французам, насытившимся бессмысленными экспериментами с демократией и империей, вернулся здравый смысл, и они вновь позвали Бурбонов в Тюильри. О прошлом вспоминать не принято. Мы все получили столько политических впечатлений, что хватит на целую жизнь, и знаем наверняка: кто придерживается твердой линии, больнее расшибается.
Мне тоже это известно — даже, несмотря на нежный, на момент начала истории, возраст: я так молод, что, глядя на себя тогдашнего, едва узнаю этого юношу. Мне недостает четырех лет до тридцати: худой, с нежной кожей и склонный к простудам. Отец уже почти восемнадцать месяцев как умер. Нам с матерью он оставил дом, в котором я вырос, и участок невозделанной земли на Шоссе Д'Антин. К моменту описываемых событий я уже успел его потерять в результате необдуманных спекуляций. Если точнее, я стал главным инвестором в хорошенькую костлявую танцовщицу по имени Евлалия. У нее были темные глаза и скользящая улыбка, словно выползающая с затылка, и еще она умела беззвучно выворачивать запястья из суставов — жест, для меня исполненный неповторимого очарования.
Я слышал, что обеды, театральные постановки, кареты и перчатки в Париже ничего не стоят. Это действительно так, если за удовольствие платите не вы. А Евлалия не платила никогда и ни за что — это частично и составляло ее очарование, — и когда она призналась под моим давлением, что должна две тысячи франков портнихе, еще тысячу триста драпировщику и один бог знает кому и сколько еще, не было для меня ничего более естественного, чем продать отцовскую землю и потом шлепать по грязи в дырявых сапогах и единственном черном костюме.
Уже позже я узнал, что деньги шли судебному приставу по имени Корну. С Евлалией его связывало пять лет жизни и двое детей.
Она ненавидела сцены, так что никто их и не устраивал. Евлалия оставила после себя целый чердак воспоминаний, где я, в эти первые дни Реставрации, и провожу большую часть времени. Роюсь в воспоминаниях. Мы с матерью обитаем в Латинском квартале. Дабы скомпенсировать потерянное, мы стали брать жильцов, по большей части студентов университета. Мать, в своей шляпке с тюлем, восседает за обеденным столом; я устраняю протечки. А также чиню все подряд, по мере сил. (Балки на третьем этаже малость подгнили.) Свободное время провожу в университетских лабораториях. Там доктор Дюмериль, старый друг нашей семьи, позволяет мне проводить эксперименты, природа которых никому не ясна. Я говорю знакомым, что пишу монографию, но, по правде сказать, я пишу ее уже два года. Законченным в ней можно считать одно заглавие: «Терапевтическое воздействие животного магнетизма в сочетании с разнообразными восточными практиками древности и…»
О нет, я не стану договаривать. Однажды я выпалил это название матери, но на ее лице проступило выражение такого бездонного горя, что я решил никогда больше о монографии не упоминать — и едва ли не бросил проект окончательно. Будь я смелее, так бы и поступил.
Почему я заговорил о монографии? О! Потому что в описываемое утро я как раз возвращаюсь домой из лаборатории. Впрочем, это не совсем точно. Я возвращаюсь домой из библиотеки Ле Пер Бонве.
Понедельник, двадцать третье марта, весна, хотя природное явление, обозначаемое этим словом, в Париж не торопится. Уже неделя, как, подобно злорадной гостье, дождливая погода поселилась в Париже, словно у себя дома, и сыплет серо-зеленой льдистой изморосью. Прежние различия между воздухом и водой стерлись. Отовсюду слышится хлюпанье — от собственных ног, от мужчины позади, от женщины впереди, — и повсюду нескончаемый жидкий мрак, как будто мы лягушки в подводном царстве.
Зонты бесполезны. Натягиваешь шляпу как можно глубже, поплотнее запахиваешь сюртук и идешь дальше. Даже если тебе некуда идти… иди!
Да, это неплохо описывает меня, каким я явился на улицу Святой Женевьевы: исполненный мрачной решимости двигаться неизвестно куда. Лишь бы не домой. Улица пустынна, если не считать Барду — он приподнимает голову, что выглядит намеком на приветствие. Главным образом по Барду я и ориентируюсь, поскольку он стоит на своем посту, у колодца на углу, при любой погоде. Говорят, много лет назад он потерял руку на бумажной фабрике, и, хотя порой бедняга подрабатывает церковным сторожем, он неизменно возвращается на свой пост «у проклятого колодца». Всякий раз, проходя мимо, я бросаю ему пару монет (в последнее время чаще медных, чем серебряных), он же выражает благодарность, склоняя голову набок. Это наш ритуал, и в его неизменности есть что-то странно-утешительное.
Но сегодня, двадцать третьего марта, ритуал будет нарушен, и так, что это потрясет меня. Нарушит его сам Барду — он совершит непростительное преступление, взглянув на меня. Он повернется лицом ко мне и пристально посмотрит.
Упрекает ли он меня за скупость? Признаюсь, именно так я вначале и подумал, но, пока я иду к дому, меня осеняет еще более шокирующая мысль — что Барду вовсе не Барду.
Сейчас при воспоминании об этом я не могу удержаться от смеха. Не Барду. То же бесформенное перекошенное тело. Рваная шляпа, ошметки кожаных ботинок, вечно пребывающие на грани распада, но каким-то неведомым образом не перешедшие ее. И культя, ради бога, культя! Дрожащая, будто волшебная лоза, с помощью которой отыскивают воду! И это не Барду?
Он исчезает из моих мыслей в ту же секунду, как я ступаю на порог дома. Жильцы-студенты на лекциях; мать и служанка Шарлотта отправились в Пале-Рояль за занавесками; я один. Драгоценные минуты ждут, пока я их растранжирю. Я сбрасываю сапоги и разваливаюсь на канапе из конского волоса. На нем не положено сидеть, но я сижу и читаю заметки Тальма в последнем выпуске «Французской Минервы» (свежим номером я, как обычно, поживился в Ле Пер Бонве, поскольку подписка нам не по карману), а потом погружаюсь… в размышления, хочется сказать, но в дрему будет правдивее. Когда раздается стук в дверь, я чувствую себя так, словно меня выдернули из какого-то глубокого теплого провала.
Не обращай внимания. Я закрываю лицо газетой. Шарлотта откроет.
Ах, но ведь Шарлотты нет дома. Дома нет никого, кроме меня, а стучат все громче и настойчивей. Можно не обращать внимания, я раньше так делал, это моя обычная позиция, но стук перерастает в грохот, и ко мне, в моей дремоте, приходит мысль, что уж не загадочный ли это ребус, ключ к которому можно узнать, только если отпереть. У меня нет времени задаваться вопросом, хочу ли я знать разгадку, я бегу в прихожую, отодвигаю засов и отворяю дверь…
На пороге Барду. Голова набок, говорит хриплым сдавленным голосом.
— Тысяча извинений, месье.
Это самое поразительное из всего сделанного им до сих пор. Он стоит. В первый раз на моей памяти… а может, и в последний. Согбенное тело описывает в воздухе медленные круги. Еще секунда — и он рухнет.
