Кристоффер Карлссон - Невидимка из Салема
Справа от большой прихожей находится красивая, чистая кухня с квадратным деревянным столом и парой резных стульев. За столом, напротив мужчины в полицейской форме, сидит Матильда, напоминая старую птицу с заостренным профилем и кудрявыми седыми волосами. Она отвечает на вопросы тихим, спокойным голосом. Они поднимают головы, когда я подхожу к ним и киваю Матильде.
– Вы из отдела по борьбе с насильственными преступлениями? – спрашивает мужчина.
– Конечно.
Полицейский с подозрением смотрит на перчатки у меня в руке, а я смотрю на пол, на котором виден четкий отпечаток обуви. Это след не от ботинка, а скорее от какой-то спортивной обуви. Я приставляю свой ботинок к отпечатку и вижу, что у меня такой же размер обуви, как и у того, кто недавно здесь был.
– Где другие женщины?
– Здесь была только она, – говорит Матильда.
– Вы знаете, кто она?
– Она заходила сюда несколько раз летом. Мне кажется, ее зовут Ребекка.
– С двумя «к»?
– Не знаю точно, но думаю, что да.
– А ее фамилия?
Матильда отрицательно качает головой.
– Сказано же вам, что я даже не знаю точно, как пишется ее имя.
Из прихожей, мимо кухни, я попадаю в спальную комнату. Стены бледные, увешанные картинами. Через широко открытое окно внутрь пробралась холодная августовская ночь. Вдоль стен расставлены восемь кроватей. Все покрывала разные: некоторые с цветами, как обои в квартире семидесятых годов, другие – ярко-синие, зеленые или оранжевые, третьи – покрыты непонятными рисунками. На каждой кровати видны номера, грубо вырезанные на деревянных спинках. На седьмой кровати, предпоследней в комнате, на боку, спиной ко мне, лежит человек, одетый в светлые джинсы и вязаную кофту. Видны темные, неухоженные волосы. Я кладу свои ботинки на пол и надеваю перчатки.
Люди стреляют, режут, душат, избивают друг друга, тонут и гибнут в автокатастрофах… при этом преступления могут напоминать точную, эффективную операцию хирурга или же походить на кровавую средневековую казнь. В этот раз жизнь оборвалась внезапно и тихо, почти незаметно.
Если б не маленький кроваво-коричневый след на ее виске, то можно было подумать, что женщина просто спит. Она молода – от двадцати до двадцати пяти, или того меньше, но тяжелая жизнь оставляет свой отпечаток на лице человека. Я наклоняюсь к ней, чтобы лучше рассмотреть входную рану. Она чуть больше, чем канцелярская кнопка. Немного крови и пороховой копоти попало ей на лоб. Кто-то, стоя у нее за спиной, выстрелил из пистолета мелкого калибра.
Проверяю ее карманы. Они пусты. Одежда выглядит нетронутой, под вязаной кофтой виден кусочек нижнего белья, но ничто не указывает на то, что ее тело было подвергнуто тщательному обыску. Я аккуратно ощупываю бок, плечи и спину в надежде найти что-то, чего не должно там быть. Под закатанным рукавом кофты видны следы многочисленных уколов на локтевом сгибе, но картина не столь отталкивающая, как это обычно бывает. Казалось, что девушка действительно старалась сделать укол в вену максимально аккуратно.
Позади слышатся шаги Матильды. Она останавливается в дверях, словно боится зайти.
– Окно, – говорю я. – Оно всегда открыто?
– Нет. Обычно мы закрываем окна. Когда я вошла, оно тоже было открыто.
– Она была проституткой?
– Думаю, да. Пришла сюда час назад и сказала, что ей нужно переночевать. Большинство женщин придут чуть позже.
– У нее что-то было с собой? Одежда, сумка?
– Ничего, кроме того, что на ней надето.
– Это ее собственная одежда?
– Да, наверное. – Матильда шмыгает носом. – По крайней мере, ее одежда не отсюда.
– На ней была обувь?
– Посмотрите рядом с кроватью.
Черные кроссовки фирмы «Конверс» с белыми шнурками, слишком толстыми для таких ботинок. Она купила их уже потом и заменила ими оригинальные. Шнурки грязные и потрескавшиеся. Девушка хранила в них капсулы. Я поднимаю один ботинок и, прежде чем поставить его на место, изучаю ничем не примечательную, темно-серую стельку. Достав мобильный, подношу его к лицу жертвы и делаю снимок на камеру. В свете маленькой вспышки камеры телефона ее кожа выглядит болезненно бледной.
– Как она выглядела, когда пришла сюда вечером?
– Пьяной и уставшей, как и все остальные, кто сюда приходит. Она сказала, что у нее был тяжелый вечер и ей просто хочется спать.
– А где были вы, когда все произошло? – спрашиваю я.
– Я мыла посуду, спиной к двери. Поэтому ничего не видела и не слышала. Я всегда мою посуду в одно и то же время, иначе просто некогда.
– Как вы обнаружили, что она мертва?
– Я вошла, чтобы посмотреть, заснула ли она. Подойдя ближе, чтобы закрыть окно, я увидела, что она…
Матильда не заканчивает предложение.
Я описываю дугу вокруг тела и подхожу к окну. Оно расположено довольно высоко, и выпрыгнуть из него на тротуар улицы Чапмансгатан представляет определенную сложность. Я снова смотрю на мертвое тело, и свет, проникающий с улицы, попадает на что-то зажатое у погибшей в руке. Кажется, это тонкая цепочка.
– У нее что-то в руке, – отвечаю я на немой вопрос Матильды.
Из прихожей доносится знакомый голос. Я смотрю на мертвую женщину еще раз, прежде чем взять свои ботинки и выйти вслед за Матильдой из спальной комнаты навстречу Габриэлю Бирку. Мы давно не виделись, но он совершенно не изменился: загорелое лицо, темные, коротко подстриженные волосы. Габриэль одет в скромный черный костюм, словно его только что вытащили с какого-то праздника.
– Лео, – произносит он удивленно. – Какого черта ты тут делаешь?
– Я… Меня разбудили.
– Разве ты не отстранен?
– В кратковременном отпуске.
– Жетон, Лео, – говорит он и сжимает губы в одну бледную тонкую линию. – Если у тебя нет жетона, то ты должен уйти отсюда.
– Жетон в кошельке, у меня в квартире.
– Принеси его.
– Как раз собирался, – сказал я и поднял свои ботинки.
Бирк смотрит на меня тупым, серым взглядом, когда я возвращаю на место перчатки и направляюсь к двери мимо женщины-полицейского, которая выглядит весьма удивленно.
– Как, черт побери, он сюда вошел? – Это последние слова, которые доносятся до меня из приюта.
Вместо того, чтобы вернуться к себе в квартиру, я спускаюсь мимо лифта по лестнице и выхожу в пустой, темный внутренний двор. И не замечаю, что обувь все еще у меня в руке, до тех пор, пока ступни не начинают ощущать холод, идущий от земли. Надеваю ботинки и закуриваю сигарету. Высокие стены дома словно очерчивают квадрат на небе над моей головой. Несколько минут я курю и грызу ноготь на большом пальце. Пересекаю двор и открываю дверь, которая ведет обратно в дом, но уже в другую его часть. Маленький и теплый подъезд здесь довольно старый. Я подхожу к двери и оказываюсь на улице Понтоньергатан.
Мы живем в то время, когда люди чувствуют себя неуверенно среди незнакомцев. Где-то поблизости звучит клубная музыка. Парк Понтоньерпаркен прямо передо мной, безмолвный и полный теней. Неподалеку раздается визг тормозов, а затем звук глохнущего мотора. На Т-образном перекрестке стоят ругающиеся мужчина и женщина, и последнее, что я вижу, прежде чем уйти, – как один из них замахивается. Я размышляю о боли, которую они причиняют друг другу, о мертвой женщине в кровати номер семь, о маленьком предмете, светящемся у нее в руке, о словах, что видел сегодня на стене туннеля, – «Швеция должна умереть»… и думаю: возможно, тот, кто это написал, прав.
Я сворачиваю на улицу Чапмансгатан и закуриваю новую сигарету, мне нужно чем-то занять руки. Синий свет мерцает на стене, то появляясь, то снова исчезая. Полицейских около дома стало еще больше, они отгораживают части улицы, регулируют автомобильное движение и следят за теми, кто идет по тротуарам. И свистят – громко, раздраженно.
Яркий, белый свет большого прожектора освещает асфальт. Из машины, на случай дождя, выгружают большую палатку.
Занавески «Чапмансгордена» слегка колышутся на ветру. Внутри я вижу чьи-то мелькающие головы – это Габриэль Бирк, эксперт и Матильда. Мне хочется взглянуть на тротуар под окном, но суета около дома не дает мне подойти поближе.
Вместо этого я смотрю на свой мобильный. Новые сутки начались полчаса назад. Я слышу музыку, доносящуюся из бара неподалеку, кто-то поет «каждый раз, когда я вижу твое лицо, дрожу внутри». Тушу сигарету и поворачиваюсь спиной к улице Чапмана.
Узкая улочка, покрытая бледным асфальтом, соединяет две крупнейшие улицы района Кунгсхольмен. Не знаю названия, но она такая короткая, что, стоя в ее начале, можно буквально доплюнуть до другого конца. В одном из жмущихся друг к другу домов есть бордовая дверь. На ней тусклой желтой краской написано только одно слово: БАР.
Войдя, я увидел женщину, опустившую светловолосую, взъерошенную голову на стойку бара. Когда дверь позади меня с шумом закрылась, голова с волнистыми волосами, расчесанными на пробор, медленно поднялась и Анна посмотрела на меня сквозь полузакрытые веки.
