Додо - Гранотье Сильви
Гнусные заигрывания продолжались.
— И куда ты меня поведешь?
— К красавчику Жеже, под бочок Жеже, где божоле. — И в доказательство продемонстрировал бутылку, выглядывающую из кармана твидовой рухляди, которая была ему велика размеров на десять. Но Квази удивила меня, заявив:
— Иди сам ею подотрись, я тебе не мамочка.
До этого момента на физиономии у Жеже блуждала пьяная ухмылка, которая придавала ему безобидный вид. Но тут ухмылка мигом превратилась в тупой оскал.
Он попытался отыскать убийственный ответ в своих занюханных мозгах и наконец нашел:
— Не трогай маму, — на что его суженая отвечала:
— Уверена, она себя классно чувствует в общей могиле со всеми крохотными любовничками, которые на ней копошатся.
Уголки губ Жеже дружно опустились вниз, и клянусь, мы увидели того младенца, которым он, наверно, был в лучшие времена: он принялся рыдать, оплакивая свою мать и Квази, ведь он жить без них не может, и, черт, как это тяжело, слишком тяжело для него, и зачем Квази так с ним обошлась, он не хочет оставаться один, ему же страшно, и почему он не может остаться с нами.
Я заметила ему, что хоть мы и компанейские ребята, но все ж не Армия Спасения.
Он простонал, что это несправедливо, почему он должен остаться один, а мы нет. Но должна признать, мы были тверды, как камни, потому что про пьяные слезы знаем все, сами через это проходили не единожды, а следы его нежных чувств до сих пор виднелись на Квазиной физиономии: но он все ежился и топтался на месте, и я уже решила, что нам от него не избавиться, если только снова не снимемся с места, а моим ногам это сильно не понравится, и они устроят сидячую забастовку, так что мы гарантированно останемся здесь, короче, старая песня.
Я незаметно подала знак Роберу, который энергично хлопнул Жеже по плечу и протянул ему чинарик:
— Покури с нами и ступай себе, у нас тут встреча назначена, а потом нам надо уходить, и очень может быть, мы тоже разбежимся. Так что оставь адресок, кто знает, вдруг твоя жена и вернется.
— Правда?
Я увидела, как Квази выпрямилась, чтобы достойно ответить, и послала ей взгляд, как хороший американский хук, который сразу отбросил ее на канаты.
Мы смотрели, как Жеже смолит свой чинарик: потом Робер помог ему подняться, получив плевок себе же на башмаки. Но это было без всякой злобы. Мы смотрели, как его силуэт с опущенными плечами удаляется, выписывая сложный зигзаг. А потом он остановился. Мы затаили дыхание. Он вложил всю оставшуюся энергию, пытаясь развернуться назад, но вместо этого прокрутился полный круг и принялся искать нас перед собой, в то время как мы оставались сзади. Со второй попытки поворот удался, но прошло добрых пять минут, прежде чем он вернулся, потому что для алкаша с его заплетающимися ногами прямая линия становится самым длинным путем от одной точки к другой. Он остановился перед нами, почесывая голову, и вопросительно произнес:
— Я ж не для того пришел.
Как будто мы знали, для чего он пришел.
И мы стали ждать. А куда деваться…
Потом взгляд его осветился, но очень, очень медленно, и он бросил:
— Это ж из–за тебя, Додо. Один мужик передал тебе письмецо. Для Доротеи, он так сказал. — Неуверенно покачался и подвел черту: — Вот, теперь все.
И он попытался — впрочем, безуспешно — развернуться еще разок.
Поскольку он так и остался стоять лицом ко мне, я поинтересовалась, где письмо. Вид у него стал удивленный, озадаченный, неуверенный, встревоженный, удивленный, озадаченный и т.д. Надо уметь проявлять терпение. Наконец он достал из кармана бумагу и протянул мне.
Вторая попытка поворота удалась Жеже уже лучше, но отбыл он все–таки по диагонали. Как я всегда говорила, шахматная доска для всех одна и та же, будь ты слоном, ферзем или пешкой.
Я спокойно распечатала конверт, чего не делала очень давно, но привычный жест вернулся будто сам собой. Почта — это как велосипед. Я расправила бумагу, потому что слова немного расплывались, хотя состояли из заглавных печатных букв. Наверно, убийца боялся, как бы я не обратилась к графологу.
ДОРОТЕЯ,
МОЖЕШЬ БЕГАТЬ СКОЛЬКО УГОДНО, НО ОТ МЕНЯ НЕ УЙДЕШЬ.
УЗЫ КРОВИ ПРОЧНЕЕ ВСЕХ.
Подписи, разумеется, не было.
Жеже испарился. Остальные глядели на меня, как на божество. На улице письма получают не каждый день.
12
Робер не стал кочевряжиться и дал мне свой адрес: подвал, где обосновались бездомные, в самом центре черного квартала — квартала «мамбадуев». Но он заверил меня:
— Они не опасны. Они даже по–французски не понимают.
Но я всегда говорила, что там, где торгуют дерьмом, больше всего шансов в него вляпаться.
Для тех, кто не в курсе, поясняю, кто такие «мамбадуи»: это африканцы, которые проводят модернизацию родной деревни в своем далеком краю, продавая у нас наркоту. Но это уже иная история, или круговорот взяток в природе, если угодно.
Следовало еще найти такси, водитель которого настолько отчаялся, что согласен загрузить на борт трех моих каракатиц, но оказалось, что в наши трудные времена это совсем нетрудно. Я предупредила их, что приеду позже. Чтоб они не беспокоились.
Я не стала уточнять, что сама беспокоюсь за четверых.
Найти адрес продюсерского бюро Хуго было не сложно. Я умею пользоваться «Минителем» [12]. А уж коль я все равно зашла на почту, то там же купила телефонную карточку и нашла свободную кабину в укромном уголке.
Я себя не обманывала. Я тянула время. Услышать голос мужчины моей жизни после стольких лет означала рисковать рецидивом. Я перечитала записку, которая казалась дурной шуткой. Ни Поль, ни Хуго никогда не смогли бы разродиться подобным текстом. Или жизнь их здорово потрепала. И все же «кровные узы» — это скорее Поль.
Я набрала номер.
Я попала на секретаршу с голосом, который добавлял лишний ноль к ее ежемесячным четырем тысячам франков: она попросила меня уточнить, кто именно желает говорить с господином Мейерганцем, и я сказала: Доротея Мистраль.
Она повторила, не без труда, это труднопроизносимое имя, приклеив к нему безмолвный ярлык «Незнакомая Знаменитость», а затем вернулась к трубке, чтобы объявить, что господин Мейерганц еще не пришел, может ли он перезвонить мне и куда? Я дала номер телефонной кабины и стала ждать.
А теперь главный вопрос: действительно ли в нас сосуществуют все возрасты, через которые мы прошли? Если да, значит, стареть — это собирать все больше и больше народа под одним черепом. Следите за моей мыслью?
Той, кто ждала у телефонной кабины, когда ей перезвонят, было уже не двадцать лет, она краснела под взглядами прохожих, которые видели старую пьянчужку, уставившуюся в не очень чистое стекло с надеждой увидеть себя молодой и прекрасной. А мое волнение? Было ли оно настоящим, или простым отражением воспоминания в грязном стекле? Я только знаю, что если бы молодой Хуго явился с букетиком фиалок в руке, чтобы отвести меня на выставку совершенно непонятной современной живописи, я пошла бы за ним, даже не удивившись.
Годы меня догоняли по мере того, как затягивалось ожидание, и вскоре они уже перегнали меня сегодняшнюю, подстегнутые разочарованием. Я превратилась бы в столетнюю старуху, если бы стала дожидаться окончательного заката дня и моих иллюзий. Кстати, было очень глупо ждать, пока закроется офис, чтобы туда пойти. Я взяла такси до авеню Марини, где размещалась компания Хуго. Одернула свою форму, сняла фуражку. Пора начинать.
Цербер в холле посмотрел на меня с забавным выражением лица, но я заявила, что меня ждут в «Мейерганц–фильм» на пятом, и сердито добавила, что у меня не было времени переодеться после съемок, и если его развлекает то, во что меня вырядили, значит, у него пошлое чувство юмора.
На пятом я увидела ту трехгрошовую секретаршу, которая столько раз отвечала в трубку «Мейерганц–фильм, слушаю», что в конце концов сама в это поверила. Она бросила на меня потрясенный взгляд, который я ей незамедлительно вернула. На улице взгляд прохожих скользит по нам, как по катку, — слишком быстро, чтоб мы успели отпечататься на сетчатке. Но тут эта предательница своего класса вгляделась в мое лицо, так и не сумев распознать за внешним обличьем другого представителя рода человеческого, и безапелляционно заявила:
