Скотт Туроу - Законы отцов наших
— Протест! — гулким голосом бухает Хоби, воздев кверху обе руки. — Почти признает? Ваша честь, это уже домысел, явный домысел. Мой подзащитный ничего подобного не делал!
— Принимается, — прерываю я комментарий Мольто.
— Прошу прощения, судья, — говорит Мольто, прежде чем я успеваю сделать ему замечание. Его крошечные, стреляющие глазки упорно прячутся, не желая встречаться с моим взглядом. Он знает, что попался. — Дело в том, судья, что мы признаем: обвиняемый потерял свою мать, и это, несомненно, причинило ему определенные душевные страдания. Что, впрочем, как вам известно, не может являться оправданием перед законом.
Мое внимание опять занимает Нил. Утром по дороге в суд я на какой-то момент почувствовала родство с ним, думая о своей матери и детстве, прожитом под сенью политических страстей. Однако сейчас меня поражает более отдаленная перспектива: Нил ведет себя как-то странно. В данный момент он всецело погружен в блокнот. Защитники нередко стараются найти своим клиентам некую точку приложения умственных усилий, зная, что будет лучше, если те останутся безучастными к ходу процесса. Но ощущения подсказывают мне, что Нил сейчас находится вне рамок какого-либо плана или дисциплины. У него неизменно неуклюжий, нескладный вид. Заметное брюшко делает его походку — тем более что он ступает с пятки на носок, словно перекатываясь, — сонной, неуверенной. Глядя на Нила, недоумевающего и сбитого с толку, никак не подумаешь, что он зарабатывал себе на жизнь в этих же стенах, следя за исполнением решений, принимаемых судьями. Когда он предстал передо мной нынешним утром, голова у него дергалась, как у курицы, расхаживающей по заднему двору. Он явно чувствовал себя неуютно в костюме, надетом специально для суда. Слишком большой и косо повязанный узел галстука вкупе с выбившимся из-под пиджака воротником рубашки добавляли неряшливости. И все же Нил — загадка, которую мне предстоит разгадать. Что он сделал? Каковы были его истинные намерения? Самая главная, элементарная задача судьи сейчас, в этом деле, кажется ужасающе трудной.
Мольто заканчивает выступление:
— Собранные нами доказательства покажут, что Нил Эдгар составил план убийства и предпринял серьезные шаги к его реализации. Таков вывод обвинения, судья. Как только вы ознакомитесь со всеми доказательствами, мы уверены, что вы убедитесь в их абсолютной неопровержимости и в том, что обвиняемый Нил Эдгар действительно виновен в сговоре с целью совершения убийства. — Томми вежливо кланяется мне, убежденный, что поработал на совесть, чего, впрочем, нельзя отрицать.
Тем временем в ложе для присяжных зреет еще один сговор. Несколько журналистов сбились в кучку и лихорадочно перешептываются, пытаясь сообща определить, какие части выступления Мольто достойны отражения в новостях. Достижение консенсуса позволит им избежать претензий со стороны редакторов, которые не могут в таком случае упрекнуть репортеров в том, что они что-то не поняли или упустили. Нетрудно представить, о чем они сейчас спрашивают друг друга: «Что вы думаете по поводу упоминания прокурором о политическом характере отношений между отцом и этим наркоторговцем?», «Какого вы мнения об отпечатках пальцев на деньгах?»
Я сама задаю себе похожие вопросы и делаю несколько пометок в дневнике.
— Мистер Таттл, сторона защиты опять воздерживается?
Хоби утвердительно кивает, сидя, затем встает и кивает снова. Мы договариваемся приступить к допросу свидетелей завтра. Мольто обещает представить свидетеля, допрос которого займет не меньше пары часов, пока у меня не начнется совещание. После того как все окончательно согласовывается, Энни опять грохает молотком. Первый день процесса над Нилом Эдгаром подошел к концу.
— Я вижу, вы принялись возобновлять старые знакомства, — говорит Мариэтта, когда я прохожу через маленькую секретарскую по пути в свой кабинет. Большую часть пространства здесь занимает письменный стол со столешницей из красного дерева, почти такой же громоздкий, как и мой. Он стоит торцом к стене, освобождая место для компактного картотечного шкафа такого же цвета. Рядом с регистрационным журналом, под медной настольной лампой — фотография ее детей и внуков. В одном углу стола красуется искусственный филодендрон, вырастающий из бугорков белого торфянистого мха. Рядом с ним тоже искусственная рождественская елка высотой в один фут, украшенная сосульками и леденцами, — она появилась здесь на прошлой неделе. На регистрационный журнал Мариэтта поставила крошечный портативный телевизор с экраном не больше компакт-диска, на котором двигаются цветные пятна. Весь день она слушает «мыльные оперы», если, разумеется, находится в своем офисе, причем в буквальном смысле одним ухом, от которого к телевизору идет тонкий черный провод, теряющийся в ее густых темных локонах. С тех пор как Мариэтта влетела в зал суда сегодня утром, мы с ней еще не разговаривали, однако точно рассчитанного бокового взгляда, который она позволяет себе метнуть в мою сторону, достаточно, чтобы определить волнующую ее тему.
— Мариэтта, ну что за дела? — говорю я. — По какому поводу вся эта суматоха, беготня туда-сюда? Что это значит?
— Просто мне нужно было забрать кое-какие дела, судья, — отвечает она. — Я хотела сказать вам, что видела его там, снаружи, да только вы сегодня пришли слишком поздно, и у меня не было возможности. — После упоминания о моем опоздании круглые коричневые глаза Мариэтты поднимаются, искусно изображая недоумение. Она опять берет инициативу в свои руки. — Сдается мне, в вас заговорила тоска по прежним временам.
— Прежние времена тут ни при чем, Мариэтта. Так, поговорили накоротке, перекинулись парой слов. Он извинился за свое нетактичное поведение по отношению к Таттлу, а я объяснила, что сейчас, пока идет процесс, я не могу с ним разговаривать.
Она изумлена.
— Но вы должны встретиться и поговорить!
— Мариэтта, он близок с Хоби. Они дружат с детства.
— Фу-ты ну-ты, знакома с представителем защиты… Такое нигде не записано, судья. Это случается сплошь и рядом. В этом здании все между собой давным-давно перезнакомились и даже породнились. Все кузены, мужья, любовники и любовницы.
В техническом смысле она, конечно же, права. Однако в этом деле я иду по тонкому, очень тонкому льду. Что же касается моральных норм, то Мариэтте до них явно нет дела. Мне нетрудно понять ее. У себя в голове Мариэтта сочинила уже целую драму. Тем более что пособие у нее круглый день перед глазами. Некий Ретт Батлер верхом на коне возвращается на сцену и объясняет, что последние двадцать пять лет находился в плену.
— Мариэтта, вы не так все поняли. Он женат. Он женился раз и навсегда. Кстати, я знаю и его жену. Она тоже была в Калифорнии.
Энергично мотая головой, Мариэтта настаивает, что я ошибаюсь.
— Мариэтта, я читаю эту колонку каждый день. Он все время пишет о своей жене. Вот и сегодня утром в разговоре со мной упомянул о Люси.
— Ну-ну, — недоверчиво протянула Мариэтта. — А вот в «Пипл» или где-то еще, по-моему, писали, что он разводится. Я сама читала.
— Нет, наверняка это было в «Стар», Мариэтта. Или, может быть, в «Инкуайерер» — сразу после статей о двухголовом младенце или о том, как Джордж Буш подцепил СПИД.
Обиженная Мариэтта надувает губы и опять смотрит в телевизор. Раздираемая злостью и раскаянием, я крадучись переступаю порог своего кабинета.
— Все кончится тем, что вы выйдете замуж за копа, — говорит она очень тихо мне в спину.
— Что?
— Вы прекрасно слышали. Я чувствую это всеми фибрами своей души. Я околачиваюсь в суде вот уже двадцать пять лет, судья, четверть века, и видела с полдюжины девиц вроде вас. С мужчинами отказывались знаться наотрез. Ни с какого бока к ним не подступиться. И каждый раз находился коп, который не принимал «нет» в качестве окончательного ответа. — Она начинает перечислять: — Джанет Фаджин из коллегии защитников по апелляционным делам, Марджи Лоу из прокуратуры…
Хочется завизжать или завыть от отчаяния. Некоторые люди, даже многие люди поддерживают сердечные отношения со своим персоналом, однако это не предусматривает советов в любовных делах. Что же такое случилось со служебными рамками? Так или иначе, я все равно уже миновала ту грань, когда Мариэтту еще можно было поставить на место.
Даже когда я совсем уже готова дать Мариэтте отповедь, где-то на задворках сознания вдруг вырастает образ, похожий на Любича — один из тех смуглых, гороподобных мужчин вроде Чарли, которые, как я всегда думала в прежние годы, были моей судьбой. И меня охватывает страх, жуткий, парализующий, предчувствие, из которого рождается предрассудок, что эти слова окажутся пророческими, как иногда случается с глупыми, случайными предсказаниями. Наука пока не в состоянии объяснить подобное явление, но мне от этого не легче. Когда я открыла для себя мальчиков или, наоборот, когда у меня прошли прыщи и в последних классах средней школы я вдруг оказалась привлекательной для противоположного пола, самым шокирующим для меня открытием стало то, что объятия, поцелуи, тисканья разного рода доставляли мне невероятное удовольствие. Всех мужчин я представляла смуглыми и атлетически сложенными, чуть ли не богатырями. Даже если они в действительности были светловолосыми и тощими, как Сет, я все равно видела их другими. Вот еще одна причина, почему Чарли меня околдовал.
