Скотт Туроу - Законы отцов наших
Нельзя винить Бернгарда за пессимизм. Бывают дни — очень много таких дней, — когда я всеми фибрами души чувствую, что он был прав. Однако, наверное, есть и другой способ принять его наследство. Возможно, во всех этих миллионах смертей, которые кажутся бессмысленными, все же есть смысл. Возможно, Дарвин или Господь Бог посылают видам столь грозные знаки, чтобы те не могли не обратить на них внимание. Возможно, наше выживание зависит от признания того факта, что мы можем быть чудовищами, чтобы это самосознание укрепило в нас преданность более светлым сторонам наших характеров.
Еще при жизни Бернгарду довелось стать свидетелем торжества свободы в Южной Африке, ликвидации колониальной системы, расцвета демократии во многих странах, где раньше свирепствовали тоталитарные режимы, и бурного роста человеческого интеллекта, который привел к небывалому подъему уровня жизни и благосостояния огромных масс на всей планете. Возможно, именно это Бернгард и пытался мне сказать: мы объединяем в себе и тех, и других. В каждом из нас уживаются тиран и демократ, охотник и дичь, рабовладелец и раб. Мы кровные наследники всего. И Бернгард хотел бы, я уверен, чтобы мы никогда не забывали об этом.
1 сентября 1996 г.
Сонни
Сонни больна. У нее свое представление о болезни. Рак — это огонь, случайная искра, которая начинает чадить и скоро гаснет; уголек размером с атом, который раскаляется и прожигает плоть насквозь. Этот процесс сопровождают ужасные запахи и невыносимый жар, которых она почему-то не чувствует. Огонь разрастается. Рак жжет. Во сне свет огня усиливается до тех пор, пока ее грудь не начинает светиться, как сердце инопланетянина в фильме, который всегда смотрит Никки. Свечение все время меняет оттенок, отражая пульсирующую силу жизни, и тогда жизнь начинает походить на смерть. Внезапно огонь взрывается гигантской вспышкой света, совсем как при взрыве атомной бомбы, под страхом которой прошло все ее детство, и наступает конец света.
— Нет! — кричит она в темноту. Сет, мгновенно проснувшись, закрывает ей рот рукой и крепко прижимает ее к себе.
Некоторое время их тела дергаются, словно обожженные страшным дыханием кошмара. Она предупреждала его. Такие сны приходят к Сонни регулярно, каждые полгода, и дикий страх, который она испытывает во сне, отнимает у нее разум. Страх не уходит потом, он оседает глубоко в костях, подобно боли, остающейся после того, как курс лечения закончен. Сонни позвонит Гвен утром. Если все сложится удачно, сегодня ей, возможно, сделают снимок. Сет целует ее в щеку, а затем в губы, из которых доносится несвежее дыхание сонного человека.
— О, как я ненавижу это! Ну просто сил нет, — произносит Сонни в темноте. — И даже если Гвен позвонит и скажет, что все в порядке, я все равно буду волноваться. Потому что я не знаю, что мне делать в тот день, когда окажется, что не все в порядке.
— Такого не будет.
— Не обращайся со мной, как с ребенком, Сет. Не в твоих силах что-либо обещать.
— Сонни, послушай, мы просто будем жить дальше, согласна? Ты не знаешь, и я не знаю. Но мы будем жить дальше. Ничего страшного не случилось и, я верю, не случится.
— Никки, — говорит она. — Получается, что я бросаю ее, оставляю одну. Это хуже всего. Просто пытка. Думать, что, несмотря на все мои старания… что она останется одна.
— С Никки все будет в порядке. Обещаю.
Сонни садится на постели, вся мокрая от пота, и ей тут же становится холодно. Нагнувшись, она хватает одеяло, которое свалилось на пол, когда она металась в бреду, и, подняв, закутывается в него.
— Оставить ее с Чарли? О Боже! — произносит Сонни.
— Только через мой гребаный труп будет она с Чарли. Забудь об этом.
— Но ведь он ее отец.
— И когда же он в последний раз звонил, чтобы узнать, как поживает родная дочь? Тополь и тот питает больше чувств к своему пуху, чем Чарли к своим детям.
Сонни смеется. Это ужасно. Похоже, Сет доставляет ей больше всего удовольствия в те моменты, когда говорит о Чарли с презрением и гневом.
— Если я скажу Чарли, что позабочусь о ней, что я удочерю ее, он будет только рад. И ты это знаешь.
Удочерить ее. Да, Сет мог бы это сделать. Закон. Слава Богу, закон предусматривает такой вариант. Чарли может дать согласие, а Сет ее удочерит.
— И ты действительно удочерил бы ее?
— Хоть сегодня.
— Ты серьезно?
Сонни чувствует, как он отодвигается в сторону, и свет торшера, стоявшего у кровати, ослепляет ее. Когда она убирает руку, Сет уже сверлит ее взглядом.
— Посмотри мне в глаза, — говорит он с особой интонацией. — Я вполне серьезен. Если ты согласишься и если Никки не против, мы можем подать заявление в любой момент. Она мне очень дорога. Ты это знаешь.
Она думает вслух:
— А если Чарли не согласится?
— Ты только скажи Чарли, что ему больше не придется платить алименты на содержание ребенка, — убеждает ее Сет, — и он приползет сюда из самого Цинциннати на коленках, чтобы подписать бумагу об отказе от родительских прав.
Тишину ночи разрывает звонкий смех Сонни. Да, лучше не скажешь. Сет попал в самую точку.
— Значит, ты все обдумал и говоришь абсолютно серьезно?
— Ну конечно же. А как еще? Разве такими вещами шутят?
Сет может удочерить ее дочь.
— Я хочу, чтобы ты понял, насколько это важно для меня, — говорит Сонни. — Вот сейчас я здесь, и, что бы ни происходило между нами, это происходит именно между нами, тобой и мной. Однако если меня не будет… Обещай, — говорит она. — Обещай мне, что ты полностью отдаешь себе отчет в своих словах и что действительно хочешь поступить так.
— Ты зря паникуешь. У тебя все будет в порядке. Вот увидишь.
— Твое обещание. Вот что мне нужно сейчас. Как воздух. Мне страшно подумать, что Никки будет жить в чьем-то доме и чувствовать себя там чужой. Я не хочу, чтобы ей казалось, будто она болтается где-то посредине, как неприкаянная, как было со мной всякий раз, когда мне приходилось жить с дядей и тетей. Понимаешь, инстинкт подсказывал мне, что мое место не там. Дядя и тетя прекрасно ко мне относились, но я не чувствовала себя связанной с ними прочными узами. Такого я не хочу. Сделай Никки частью своей жизни. Чтобы она не считала тебя чужим. Ты обещаешь? Да?
— Разумеется, — отвечает он. — Хорошо.
— Я должна знать, Сет.
— Сонни, я все прекрасно понимаю. И не способен шутить такими вещами.
— Потому что, если ты пообещаешь и не выполнишь своего обещания, я буду преследовать тебя. Буду являться к тебе в виде отвратительного призрака. Честное слово. Ты должен впустить ее к себе в душу. Дать ей почувствовать, что она принадлежит тебе. Так, как принадлежит мне. Я хочу, чтобы ты пообещал, что будешь для нее отцом. Не чужим. Не тем, кто просто восхищается ею и говорит, какая она милая. Но человеком, для которого ее жизнь станет главной заботой; человеком, который не будет скрывать от нее ничего, даже самых потаенных мыслей. Вот что ты должен обещать мне. Передать ей все, что есть в тебе хорошего.
— Конечно, я обещаю тебе это. Я знаю, что такое быть отцом, Сонни. С этой секунды, говорю тебе прямо сейчас, она — моя дочь.
— Я хочу знать, что ты действительно желаешь этого.
Довольно долго он смотрит на торшер и думает.
— Что бы ты сказала, если… — Голос Сета прерывается. Волна чувств захлестывает его. Немного успокоившись, он начинает снова: — Если это устроит вас обеих… — Он опять умолкает.
— Скажи, Сет. Я должна услышать.
Он поворачивается к Сонни лицом и предстает перед ней прежним, упрямым и своенравным. И в то же время в его глазах она видит знакомый скептицизм, с которым Сет воспринимает самого себя.
— Мне бы хотелось вырастить из нее настоящую еврейку, — говорит он.
Примечания
1
Англ. Ivory Tower — башня из слоновой кости; первые две буквы слова «Ivory» идентичны с римской цифрой IV.
2
До отвращения (лат.).
