Скотт Туроу - Законы отцов наших
Он гонит машину вперед.
«Теперь с тебя хватит?»
4 апреля 1996 г.
Сонни
Кто теперь пишет письма? Наверное, это признак помутнения рассудка. Однако Дубински завез копии соболезнований, которые напечатали сотрудники «Трибюн».
Прекрасно, не правда ли? Трогательный жест, Сет. Я слишком практична, чтобы оставить их у себя в надежде, что ты вернешься. И я не могу засунуть их в конверт, не добавив несколько слов от себя. Сейчас половина десятого. Горячее время, как ты говоришь. То время, когда мы бывали вместе большую часть вечеров. Я скучаю по тебе. Смех, близость. У меня рождаются неприличные мысли. Тело изнывает.
К чему я это говорю? Я прокручиваю все в уме: просматриваю каждый клип, чтобы выбрать наиболее подходящий вариант окончания к нашему фильму, и ничего не могу найти. Однако я подумала, что поймаю тебя на слове и выскажу все, что у меня наболело на сердце, хотя бы то, что знаю. Мы оба относительно честны. Я считаю, это один из наших плюсов.
Когда в сорок три года я рассталась с Чарли, мне пришлось сознаться себе самой, что я из той неугомонной породы людей, которые никак не могут найти свою нишу в мире, такую, чтобы она была им в самый раз, точно по размеру. Моя жизнь в теперешнем ее виде будет некоторое время и дальше идти по инерции, ни шатко ни валко, а затем я начну выбираться на ощупь из этой тьмы, как и всегда. Мне придет в голову, что это не совсем правильно, что, наверное, можно найти что-то получше или по крайней мере не хуже, где-нибудь за следующей горой, и я пойду в ту сторону.
Бывают времена, когда я думаю почти абстрактно о том, как на протяжении моей жизни одни навязчивые идеи сменялись другими, и во мне поднимается волна стыда. Четыре специализации на выпускном курсе. Все работы, которые я перерабатывала. И мужчины. И тысяча хобби, которым я отдавалась с таким пылом, впрочем, быстро угасавшим. Все они были призваны спасать мой дух вечерами, в то время как днем мое тело истощалось в рабском труде ради будущего. Эти реликвии хранятся в подвальном чуланчике, куда я не позволю тебе заглянуть: огромный ткацкий станок, пластиковые бутыли, бочки для солений, стеклянные емкости (я пыталась делать собственное вино), поводья, мундштук и седла, оставшиеся от того периода, когда я решила сделать явью детскую мечту и заняться верховой ездой. Не говоря уже о коробках с эзотерической литературой и книгами о различных диетах и здоровой пище. Каждое из этих увлечений приходило и уходило, растаяв как туман и не оставив никакого следа, если не считать сопутствующих аксессуаров, гниющих в подвале, или единственного одеяла, которое я выткала для Никки и которым она все еще любит накрываться, когда ложится спать. Когда мне совсем лихо, я начинаю подозревать, что и Никки-то я родила, чтобы у меня был какой-то якорь.
И даже после этого я никогда не чувствую себя правой, я вечно стесняюсь чего-то, смущаюсь. Я знаю, что в конце концов может случиться так, что я окажусь здесь совсем одна, на том же берегу реки, с которого сходила в воду, пытаясь доплыть до противоположного берега. Кстати, я все еще плыву, но течение сносит меня назад. Очень больно осознавать тщетность своих поступков. Тем более если это неопровержимый факт. И все же бывают моменты, такие, как сейчас, когда я нахожусь более или менее в ладу сама с собой и хочу сказать: может быть, это я. Если мы, если у нас… в общем, если у нас ничего не получится, со мной все будет в порядке. Я это знаю. Это один из главных уроков, которые мне преподала Зора: я знаю, как защититься. Я умею с головой уйти в работу. И дело здесь не в моей бесхарактерности. Возможно, это даже предупреждение.
Все сказанное мной сейчас вовсе не означает, что я не сержусь. Напротив, я очень рассержена. Меня бесит, что ты уехал и что из-за тебя теперь должны страдать две женщины. Я задаю себе вопросы, которые слышала в своей голове все время, когда жила с Чарли: ну почему все, что только есть в мире по-настоящему ценного, почему все это должны отстаивать женщины? Прежде всего, разумеется, детей. Домашний очаг. И да, даже любовь. Я знаю, это не совсем справедливо. Иногда я с изумлением наблюдаю, как ты возишься с Никки — снимаешь с нее ранец, вынимаешь оттуда книжки и игрушки, делаешь ей бутерброды. Я предоставляю тебе гораздо больше пространства, где ты можешь развернуться, дать выход своим чувствам, чем Люси. Однако больше всего поражают твои доверие и удовлетворенность, то, как ты относишься к домашнему очагу и всему, что с ним связано. Для тебя это не поле битвы. Не сфера взаимного соперничества. Не какое-то затянувшееся взросление, в котором путешествуют партнеры, каждый сам по себе. Для тебя это семья. Но даже твои замечательные качества вызывают у меня двойственную реакцию. Мне тяжело, потому что я остаюсь наедине с самым трудным вопросом: кто тебе нужен больше — я или Никки? В конечном счете мы оба должны признать как непреложный факт, что ко мне тебя привела трагедия, потеря близкого человека.
История. Обстоятельства и события. Они до сих пор стоят между нами. Я никогда бы не поверила, что общее прошлое может так неотступно преследовать меня. Казалось бы, двадцать пять лет. Подумаешь! Мы были детьми. Однако один неверный шаг мог иметь фатальные последствия. Но какое это может иметь значение сейчас? Вот что интересует меня. Если нас постигла неудача четверть века назад, то значит ли это, что мы застрахованы от чего-либо подобного сейчас? Сдается мне, такие вопросы вряд ли приходят тебе в голову, Сет, или же ты от них усердно отмахиваешься. Недаром существует поговорка: «В теле каждого циника бьется разбитое сердце романтика». Ты все еще веришь в великую преобразующую силу Воли и Любви. Так трогательно. Мне очень хочется позволить тебе победить, восторжествовать в этом стремлении. Я знаю, как важно это для тебя.
Однако меня очень беспокоит то, что я могу предать тебя так, как предала четверть века назад. Ведь тогда ты очень нуждался в моей преданности. Наверное, именно ее тебе не хватало, чтобы обрести подлинную независимость от родителей. И я не смогла тебе ее обеспечить. Думаю, дело не в том, что ты боялся моего скепсиса, боялся, что я не верю в тебя, не восхищаюсь тобой. Во всем мире не найдется, наверное, и десяти человек, которые верили бы так, как я, или сомневались бы меньше моего, что твой талант пробьет себе дорогу и найдет достойную оценку. Нет. Дело в другом. Что меня беспокоило, так это твоя безграничная преданность мне, студентке философского факультета, звезда которой должна была ярко вспыхнуть на небосводе Миллер-Дэмона. Потому что я знала, что являюсь не той, за кого меня принимают. Пустышка. О, разумеется, у меня были определенные способности. Я всегда высоко оценивала свои способности. Еще в школе я увлекалась Платоном. И соглашалась с Сократом, считавшим, что познание является главным предметом поисков в жизни. В моей душе была струна, которая отзывалась резонансом на мысль о замене страсти разумом. Однако со временем я узнала, что различные философские школы своими разнящимися — и иногда весьма резко — позициями были обязаны местам, где они зародились. Неподдающиеся рациональному осмыслению исходные посылки силлогизмов. Начальные предпосылки. Разница в том, кто начинает. И в этом свете Платон если и не ошибался, то, во всяком случае, заслуживал поправки. Все знания являются производными страстей. А в чем состоял предмет моей страсти, для меня было во многом загадкой. Уж явно не в философии. Я читала первоисточники, и они не будили во мне никакого интереса или волнения. Внезапно я решила, что веду жизнь не свою, а чью-то еще. Но чью? Тогда у меня не было ни малейшего представления. Моя мать знала, как дважды два, тяжеловесных немецких философов, труды которых я изучала. И по сей день я живо помню, как на каком-то партийном собрании она кричала своим резким голосом: «Нет, это вовсе не то, что подразумевал Энгельс! Ни в коем случае!»
И я сбежала от философии, теряясь в загадках относительно мотивов, побудивших меня ее изучать.
Всю свою жизнь я опасалась нехватки во мне здравого житейского смысла и практичности. У матери, несмотря на весь ее ум, эти качества отсутствовали напрочь. Я хочу сказать, что она, похоже, забывала, что люди имеют свойство обижаться, если их обзывают разного рода нехорошими словами вроде оппортуниста и ренегата; что маленького ребенка нужно время от времени кормить и что она не может совместить работу в Южной Каролине с исполнением своих материнских обязанностей здесь. Дело не только в том, что временами собственные нужды захватывали ее всю, без остатка, заставляя забывать даже о собственной дочери, — по правде говоря, у нас у всех бывают такие моменты, — но и в том, что она совершенно не осознавала, когда такое случалось. И даже теперь меня мучит подозрение, что она оставила мне в наследство те же черты. «Ты ведешь себя, как Зора» — этот упрек или предупреждение я могу бросить себе в лицо, науськать на себя как ругательство, как проклятие, когда я стараюсь не совершать некоторые поступки или не произносить определенные слова. Оказывается, что ключиком к двери, за которой находилась моя взрослая жизнь, была эта клятва, этот секрет, о котором я не осмеливалась говорить себе вслух: быть не такой, как моя мать.
