Татьяна Степанова - Царство Флоры
– Florance, ca va?[2] – Балмашов подошел к ней, взял ее за руку, как ребенка.
– Je’m ennuis[3], – голос у нее был хрипловатый, низкий.
Балмашов обнял ее за плечи, наклонившись с высоты своего роста, повел из холла, спрашивая заботливо:
– Pourquoi cela?[4]
Колосов остался в холле. Итак, иностранка, француженка, судя по этому «пуркуа». Значит, он, этот «блатной», не только с рабочими-китайцами по-французски изъясняется, но и дома, в постели, так сказать…
– Проходите сюда, в гостиную. – Балмашов на ходу обернулся. – Выпить себе что-нибудь налейте, там, на стойке. Не стесняйтесь. Я сейчас, одну минуту.
Прежде чем пройти в гостиную, Колосов внимательно осмотрел дверной замок – продвинутая система, японская, сенсорная. Такую можно взломать, но открыть подбором ключа или отмычкой невозможно. Это тот самый замок. Вряд ли Балмашов сумел его сменить за сутки. Но уточнить все же не мешает. В гостиной все пространство занимали белые диваны и кресла. Имелся небольшой аккуратный камин с мраморным бюстом на полке. Над ним – как черное зеркало, плазменная панель, домашний кинотеатр. На окнах приспущены жалюзи. Пол покрывал темно-синий, в тон шторам и голубому колеру оштукатуренных стен, ковер с узором из французских лилий. На барной стойке в углу выстроилась батарея бутылок и хрустальных графинов – выпить здесь, видно, умели со вкусом. И нигде ни зеленых насаждений в горшках, ни комнатной флоры, ни букетов в вазах, точно и не флорист жил тут, в этом синем (ни одного зеленого пятна) царстве.
Единственным украшением был какой-то пестрый ковер на стене, или, точнее, вытканная на гобелене картина. Колосов по-хозяйски плеснул себе в стакан виски из графина (чего стесняться-то?) и обернулся к ней – рассмотреть от скуки. Что-то донельзя античное. И все сплошь в цветах – полуголые девицы, голые парни. Кто-то лежит в траве, кто-то танцует, цветы горстями бросает. Над всем четверка коней на небе, и какой-то античный бог этих коней нахлестывает, подгоняет. Небеса и земля, так сказать. Аллегория, как в музее, Эрмитаже. Что ж бывали, видали такие картины, такие гобелены.
Однако какой-то диссонанс в глаза бросается на этом цветочном празднике жизни. Тот мужик в углу справа – голый, мускулистый качок в шлеме с перьями. Что это он, опупел или кокаину нанюхался? Лезвие меча себе в грудь направил, вот-вот напорется. Сколько же крови там, внизу, выткано яркой красной нитью. И цветы…
Колосов подошел к окну. Балмашов, помнится, говорил, что на окнах у него – ставни. Да, действительно, не соврал, современные рольставни, опустишь такие наглухо – и как в сейфе. И не надо никаких тюремных решеток приваривать.
– Ну, вот и все, вот и я. Что вам налить?
Он обернулся. Балмашов был уже здесь, в гостиной. Шаг у него упругий, неслышный, кошачий шаг. Но и ковер тоже шаги глушит.
– Так вы поменяли замки? – спросил Колосов.
– Не успел.
– Современная там у вас система. Такую открыть, не взломав, невозможно.
Балмашов налил себе белого вина.
– Льда хотите? Я принес из кухни.
– Обойдусь. А что с вашей женой… что-то не так?
– Нет, сегодня как раз все нормально. Просто она скучает одна, без меня.
– Она гражданка Франции?
– Да, мы женаты уже несколько лет. Она немножко нездорова, но на наши отношения это не влияет. Я ее очень люблю. И не хочу ее огорчать, волновать. Я не стал говорить ей, кто вы такой, сказал – просто еще один мой клиент.
– А к вам и домой клиенты заезжают?
– Крайне редко. В основном в наш магазин в центре Москвы и на базу в Воронцово. Там у нас основные производственные площади, посадки, теплицы, оранжереи.
– В Воронцово? Это на Москве-реке? На месте бывшего совхоза «Октябрь», что ли? Хорошее место. Почти как «Белая дача».
– Когда мы начинали там десять лет назад, совхоза уже практически не существовало. Полный развал. Бурьян на полях да полынь. Знаете, мы целый год эту полынь продавали на парфюмерные фабрики во Францию, в Прованс. Они чудесное мыло и шампуни на основе нашей горькой полыни делали. Сколько мы с Сергеем сил вложили…
– Это с тем, с которым вы ко мне приезжали? С вашим компаньоном?
– Он мой лучший друг.
– Где спальня ваша располагается, наверху? – Колосов решил оборвать всю эту лирику.
– На втором этаже, идемте, покажу.
– Я так и думал, что наверху. Сейчас все, как в Европе, строят. А шум где вы услышали в ту ночь, помните, вы говорили?
– Внизу.
– Здесь, в гостиной?
– Не знаю. Было темно. Гроза. В холле, на лестнице.
– Проводите меня в спальню. Дверь была там у вас закрыта? И мы с вами закроем. Я там останусь, а вы тут пошумите, идет?
– Вы что, не верите моим словам? – спросил Балмашов.
– Я хочу убедиться, проведя небольшой следственный эксперимент.
– Я не уверен, что шум, который меня напугал, шел снизу. Может быть, это было наверху, в коридоре, за дверью.
«Ага, этого и следовало ожидать, – хмыкнул про себя Колосов. – Ну, «блатной»!»
– Выпейте еще. – Балмашов взялся за хрустальный графин.
– По-вашему, в пьяном виде я лучше исполню свои профессиональные обязанности? – Колосов смотрел на него в упор. – Ладно, не откажусь. Отличное виски, Андрей Владимирович. За ваше здоровье, – отсалютовал он бокалом. – Значит, вы тут постоянно проживаете, и зимой и летом?
– Я часто бываю за границей.
– У жены в Париже? Понятно. А за домом кто же смотрит? У нас ведь как – на день оставь, растащат, мебель вывезут.
– У нас тут живет семья в поселке постоянно. Я им плачу. Муж следит за отоплением, газом, жена приходит и все делает, убирается.
– И за изгородью вашей колючей тоже, наверное, ухаживают, стригут, да? Участок у вас – сплошной газон. А чего же цветов нет? И дома ни букетика?
– Не люблю букеты. По своей профессии сделал их не одну тысячу. Но не люблю. Это все мертвое, понимаете? Уже мертвое, не живое, готовое сгнить.
– Может, все-таки пойдем, взглянем на место, где на вас напали? – прямо в лоб спросил Колосов. – Или тоже, может быть, уже… не стоит, как и шумовой эксперимент?
Балмашов поставил недопитый бокал на стойку.
– Пойдемте со мной, – сказал он.
На пороге Колосов обернулся – синее царство, жалюзи, мраморный бюст, ковер-картина на стене – мутная аллегория. И где-то там, в недрах дома, француженка-жена, у которой явно что-то с мозгами. Флоранс… Она – Флоранс, он – флорист… С флористами мы еще дела не имели. Но кто сказал, что флористы не лгут?
Они шли через двор к калитке. На дорожку под их ноги ложились от деревьев длинные тени. В отличие от тех, других виденных сегодня участков этот был похож на старый дачный сад. Дом был новым, но его построили аккуратно, не вырубив ни одного дерева – ни одной липы, ни одной березы, росших у самого крыльца.
– Я сказал вам вчера, что испугался, – произнес Балмашов. – Это, наверное, была моя ошибка.
– Ошибка?
– Я уронил себя в ваших глазах. Вы ведь трусов не любите, не уважаете, да? В любой ситуации вы, наверное, умеете постоять за себя. И рассчитываете только на свои силы. Вы ведь из бывших военных?
– Я не военный, я опер, сыщик. Убийства раскрываю.
– Ну, это одно сословие, одна каста, – Балмашов помолчал. – Каста воинов… Ну вот, нам как раз и не хватало воина для…
Колосов обернулся. Балмашов смотрел на него, прищурившись.
– Испугаться, когда нападут, может любой, – сказал Колосов. – Важно вовремя взять себя в руки. Ну, мы идем или нет?
– Да, да, конечно, – словно спохватившись, Балмашов распахнул перед ним калитку.
Их машины стояли за забором. Свой «Мерседес» Балмашов так пока еще и не потрудился загнать в гараж.
– Так, значит, вы раскрываете убийства, – сказал он. – Надо же. А можете ответить мне на один вопрос как профессионал?
«Сейчас опять спросит, испытал ли я страх… ужас смерти». – Колосову было жарко, нудно и страсть как хотелось закончить весь этот балаган и убраться отсюда восвояси.
– А кто сказал, что нельзя убивать? – тихо спросил Балмашов.
– Закон, дорогой Андрей Владимирович. Закон, не нами придуманный. Это который «не убий».
– Который «не убий», – усмехнулся Балмашов, – сказал «посмотрите, посмотрите на лилии…». Вот, – он с хрустом сломал стебель росшего у забора дудника, – разве это не убийство? То, что я сейчас совершил?
– Вы куст порушили.
– Я убил его, это существо, сломал позвоночник, хребет этой жизни, живой жизни, живой. – Балмашов отшвырнул стебель. – И так сколько раз? Миллион. И как знать, что эта жизнь почувствовала, когда рука моя причинила ей боль. Не то же ли, что и я в тот вечер, когда меня научили… Когда мне… каждой клетке моей, каждому нерву, мускулу дали почувствовать, что и моя драгоценная жизнь, как эта, может вот так же легко, очень легко оборваться. Мы с вами пришли, майор. Вот эта тропинка.
Колосов огляделся. От дома их отделяло метров сто – не больше. Тропинка уводила от дачной дороги в лес. Где-то там, за деревьями, слышались плеск воды, детский визг и смех – там было то самое озеро, которым так славился дачный поселок Троицкая Гора. К озеру, кроме дачной дороги, вела масса тропинок, пробитых дачниками. Та, на которую указывал Балмашов, была малохоженой, заросшей травой. А трава в середине июня вымахала по пояс. Густыми были и заросли, окаймлявшие тропинку. Колючий шиповник тут, правда, не рос, все больше боярышник, ракита и еще что-то, названия чего Колосов опять же не знал и знать не хотел.
