Мила Менка - Чучельник
– Прошу Вас…
– Не просите. Вы сами не знаете, о чем просите – иногда знания могут быть смертельно опасны. Просто поверьте мне. Отдайте, пожалуйста, табакерку, она Вам не принадлежит – мягко попросила мадам Винер.
– Она принадлежала моему отцу, и я не вижу никаких причин отдавать её вам, сударыня! – я осмотрел на неё с вызовом. – Впрочем, если Вам угодно будет объяснить, зачем она Вам, я, пожалуй, изменю свое решение.
Тут я заметил, что старуха бледна, и дышит как-то странно.
– Эльза Мироновна, голубушка, Вам нехорошо? Что мне сделать? Воды? Открыть окно? – я суетился вокруг, не зная, что предпринять.
– Пилюли… – прохрипела она посиневшими губами. – В буфете, слева.
Я бросился к буфету. Среди банок с травами и вареньем увидел пузатую склянку темного стекла со штампом столичной аптеки «Доктор Кин и сынъ» с тисненым изображением змеи, и, схватив его, отдал мадам Винер.
Наливая из графина воды, я смотрел, как она судорожно отсчитывает маленькие кругляшки и кладет их в рот. Она выпила воды, и, закрыв глаза, откинулась на спинку стула. Прошло минут пять, может больше. Маленькие желтые пилюли сотворили чудо: щеки мадам Винер порозовели, глаза снова приняли осознанное выражение.
– Спасибо, – улыбнулась она виновато. – Простите великодушно, что напугала вас.
К разговору о табакерке мы больше не возвращались.
Николя вернулся от исправника замерзший и злой – большую часть пути ему пришлось идти пешком. Его замечательная коляска была признана вещественным доказательством и числилась в деле под инвентарным номером 1. Николя грозил, что подаст на исправника в суд, но угроза звучала как-то вяло и неубедительно. Выпив по рюмочке рябиновой, мы отправились спать.
Спал я плохо. Тайна серебряных коробочек лишила меня покоя. А что, если табакерка и есть тот «знак отличия, который не должно выставлять напоказ»? Мой батюшка скончался скоропостижно, в своем кабинете, и табакерка была обнаружена мною на его столе. С тех пор я не расставался с нею, мне было приятно иметь при себе вещь, которая служила бы мне памятью об отце. Боже, он просто не успел положить артефакт на место, известное его приемнику!
Забывшись полудремой, я кое-как дотянул до утра, а за завтраком, поблагодарив Винеров за оказанное гостеприимство, сообщил им, что уезжаю. На сборы мне понадобилось совсем немного времени, и никогда не терпевший долгих расставаний, вскоре я шагал по припорошенной утренним снежком дороге, и, несмотря на первые, весьма ощутимые заморозки, мне было тепло.
Я отмерил наверное, версты три, когда со мной поравнялась почтовая карета.
Мне обязательно хотелось навестить отца Михаила, и обсудить с ним поимку, а главное, личность убийцы, но Иван Иванович, уездный почтарь, любезно согласившийся подвезти меня до ближайшего городка, отговорил, уверяя, что теперь до весны движение в сторону дальних деревень совсем замрет. Разве что, барин какой примет запоздалое решение перебраться в город из стылой глубинки, туда, где по вечерам зажигают фонари, и где хоть каждый вечер можно вести приятную беседу с интеллигентными людьми, а не дичать, играя с собственным управляющим в подкидного. В словах Иван Ивановича был резон, и я подумал, что навещу отшельника по весне. Конечно, вскоре по этой же дороге проехал бы Николя, но поджидать его, замерзая, у дороги, было бы глупо и небезопасно. Вскоре мы проехали поворот, от которого было рукой подать до дома отца Михаила. Я хотел достать свою записную книжку, чтобы отметить время, когда мы проезжаем это место, и сразу понял, что чего-то недостает. Табакерка! Её не было.
II. Альжбета
Не раз и не два вспомнил я слова мудрого почтмейстера, сидя у себя в Стрешневке, изнывая и жирея от сытой и малоподвижной помещичьей жизни. В декабре заезжал ко мне сосед, помещик Ивакин. Передавал с оказией привет от Николая Винера, и письменное приглашение пожаловать к нему на квартиру праздновать Рождество. Я отказался, передав на словах, что после Пасхи обязательно навещу его.
Дважды я выбирался на охоту на зайца, но оба раза неудачно. В первый раз, откуда не возьмись, налетела снежная буря, такая сильная, что за секунды стало видно не далее собственного носа. Пришлось ни с чем воротиться домой. Во второй раз, моя любимая гончая Бэлза сломала ногу, бедное животное пришлось пристрелить. После этого случая я закрылся в своем имении до весны, пил грог и читал философские книги.
Но, едва в воздухе появился терпкий запах весны, все изменилось: словно очнувшись от спячки, я ощутил всю бесполезность и отвратительно-однообразную трясину своего существования. Мне безумно захотелось приключений, событий, опасности! Я был готов бежать из дома налегке, куда глаза глядят, но у меня остались незавершенные дела, забыть о которых не было никакой возможности.
Пасха в этом году выдалась ранней: в лесу до сих пор лежал снег. Но я не мог, не хотел дожидаться и с первой же каретой почтового ведомства отправился в сторону Фирсановки, дабы навестить отшельника Михаила. Кроме меня, в этой карете разместились помещик Ивакин с супругой и красноносый мужчина средних лет, в форме курьера по особо важным поручениям. Не успели мы проехать и пяти верст, как повозка завалилась на левую сторону. Почти тотчас посыпались проклятия кучера, и охи мадам Ивакиной. Однако, если не считать разбитого носа курьера, и пары-тройки синяков у остальных, все обошлось. Поломка оказалась не фатальной, но требующей времени для починки. Мадам Ивакина закатила истерику по поводу «катастрофы на дороге». Может, чтобы не слышать её чрезвычайно неприятного для уха колоратурного сопрано, я решил отправиться вперед пешком, но скорее всего, застывшее в зимней спячке тело жаждало движения. Я шел уже добрых три часа, а почтовая все не появлялась. Я увидел у обочины поваленное дерево, и сев на него, открыл свой волшебный саквояж. Развернул припасенные из дома пирожки – Марфе особенно хорошо удавались с капустой. Поел, хлебнул из фляги винца, и тут увидел приближающуюся карету. Однако, вскоре я понял, что ошибся, это была не почтовая, а частная карета. У меня промокли ноги, и я решил попытать счастья, сделав шаг вперед и помахав вознице рукой.
Кучер, к моему неудовольствию, грубо показал мне кнутом на обочину. Я нащупал пистолет, торчавший у меня за поясом, и был готов выхватить его, чтобы научить наглеца манерам, как вдруг услышал звонкий голосок:
– Лука, Лука, останови сей момент! – причем это было сказано с премилым акцентом, а слово момент с ударением на первый слог. За шторкой в окошке кареты я увидел очаровательное создание, похожее на сказочную принцессу. Лицо её, показалось мне смутно знакомым. Девушка сделала жест рукой, предлагая подойти ближе, что я и сделал.
– Кто Вы, и что делаете в лесу? – спросила девушка.
– Ехал в почтовой карете, Вы верно, проезжали мимо…
Она кивнула, и, показав на мои ноги, сказала:
– Вы насквозь промокли, у Вас усталый вид. Так можно простудиться, и…
– Альжбета! – раздался недовольный голос, слишком низкий для женщины, но высокий для мужчины.
Девушка повернувшись, ответила тихо что-то по-польски, после чего знаком пригласила меня сесть в карету. Я, учтиво поклонившись, поспешил принять приглашение.
Внутри, помимо Альжбета, находилась пожилая дама лет сорока пяти. Слишком большой горбатый нос и круглые глаза делали её похожей на сову. Признаюсь, что я за всю жизнь не встречал такого замечательного носа, должно быть, он стоил ей слишком дорого. Руки бонны были спрятаны в пушистую белоснежную муфту, которая разительно контрастировала с потрепанной каракулевой пелериной.
– Позвольте представиться! Алексей Опалинский, ротмистр в отставке! – отрекомендовался я.
– Какой Важный пан – хихикнула девушка. – А у меня, в отличие от Вас, пока нет чина.
– Альжбета! – прошипела «сова».
– Что я особенного сказала, тетя? Ах, да. Это моя тетя – графиня Херцигова. А я, как Вы, наверное, уже догадались, просто – Альжбета.
Мне было приятно беседовать с юной путешественницей: она оказалась очень умна и остра на язычок. Выяснилось, что в Санкт-Петербурге у нас есть несколько общих знакомых, и я, к стыду своему, не мог удержаться от смеха, когда Альжбета изображала их чванливые позы. Разумеется, тетушке все это было не по нраву, и она время от времени шипела из своего угла кареты.
Ход лошадей стал мягче, и я посмотрел в окно: густой лес подступал к дороге так близко, что сучья царапали карету. Я не узнавал этого леса, и этот факт не мог не насторожить. Альжбета уверила меня, что осенью этот лес выглядит иначе.
