Джеймс Уилсон - Игра с тенью
— Мэриан! — повторила она, подойдя поближе, а потом увидела Уолтера: — О, и мистер Хартрайт здесь! Какой приятный сюрприз! — Пожав нам руки, она повернулась к старухе и, повысив голос, сказала: — Леди Мисден, могу я представить вам мисс Халкомб?
Я поклонилась, и на секунду у меня возникло странное ощущение, что я знакомлюсь с кем-то из кукольных людей Тернера; лицо старухи было белым как мел от пудры, с пятнами румян на каждой щеке, а кожа вокруг глаз сморщилась, превратив их в блестящие черные пуговки. Она несколько мгновений смотрела на меня, не улыбаясь, а потом кивнула, словно птичка, пьющая из пруда.
89 — А это ее зять мистер Хартрайт, — сказала леди Ист-лейк.
Уолтер обычно располагает к себе даже самого мрачного мизантропа, но старуха была с ним не менее холодна, чем со мной. Мне показалось, что леди Истлейк с облегчением повернулась, чтобы представить нас остальным своим спутникам — миссис Кингсетт, дочери леди Мисден; ее мужу, который вдобавок ко всем своим несчастьям еще и носил имя Маурициус; и их дочери Флоренс — неловкой семнадцатилетней девочке, красневшей, когда на нее смотрели.
— Мэриан — моя лучшая подруга, Лидия, — сказала леди Истлейк.
— В самом деле? — воскликнула миссис Кингсетт. Ей было лет пятьдесят; седеющая коса уложена аккуратным узлом на затылке, а ее свободное прогулочное платье в мелкую красно-белую клетку выглядело невероятно удобным. Коренастая фигура и грубоватые черты лица не позволяли ей считаться красавицей, но я почувствовала ее живое обаяние, когда она улыбнулась и сказала: — Ну, лучшей рекомендации и быть не может.
— А как насчет «Одобрено ее величеством»? — пошутила леди Истлейк.
Миссис Кингсетт рассмеялась и, словно пытаясь снять впечатление от холодности своей матери, пожала мне руку с искренней любезностью и дружелюбием.
— На следующей неделе мы с сэром Чарльзом отправляемся в осеннюю поездку по Италии, — продолжила леди Истлейк, — так что я решила напомнить себе о величии английского искусства.
— А вы что думаете, мисс Халкомб? — спросила миссис Кингсетт, обводя взглядом выставку. — Картины потрясли вас?
— Разумеется, — сказала я.
— Меня тоже.
Тут ее муж, стоявший рядом, презрительно цокнул — на что она старательно не обратила внимания — и отвернулся со страдальческой улыбкой. Природа обошлась с ним неласково: у него был вздернутый поросячий нос, вялый рот со слишком большим количеством зубов, как у волка, и такие курчавые бакенбарды, будто они вились от жара его горячего раскрасневшегося лица; по слабости его вызывающего жеста и тому, как жена подчеркнуто отказалась его замечать, я внезапно поняла (такое иногда случается) всю историю их брака. Непривлекательный мужчина и непривлекательная женщина поженились, как они думали, для общей выгоды: он — ради респектабельности, связанной с ее положением и титулом ее матери, а она, бедняжка, побоялась, что застенчивой и некрасивой девушке не найти другого мужа, если она откажет этому. Но с годами оба поняли, что она превосходит его по уму, а не только по общественному положению; и, пока она уверенно развивалась и приближалась к цветущей зрелости, его съежили зависть и разочарование. Какие бы истинные чувства они ни испытывали друг к другу, их выела кислота его раздражения и ее презрения, оставив их брак пустой скорлупой, внутри которой жена раздвинула свои границы, чтобы создать себе жизнь, независимую настолько, насколько это возможно для респектабельной дамы, а мужу пришлось дуться в углу.
Нельзя было не сочувствовать обоим, но я должна признаться, что мои симпатии были большей частью на ее стороне — хотя бы потому, что похожая судьба вполне могла ожидать меня. Возможно, мистер Кингсетт это почувствовал, потому что, когда он пожимал мне руку (иначе он поступить не мог после того, как мою руку пожала его жена), ладонь его была вялой и отстраненной, как дохлая рыба, он что-то неразборчиво пробормотал и немедленно отвернулся, уставившись водянистыми глазами на камин. Я отошла от него и тут с удивлением заметила, что леди Мисден внимательно и гневно наблюдала за нами.
Причина враждебности мистера Кингсетта не была связана с его положением в обществе. Уолтера он встретил как старого друга — или, вернее, он вцепился в него, как тонущий вцепляется в бревно, потому что наконец нашел возможность спастись от гибели в океане женщин, в котором тонул. Меньше чем за минуту он увел Уолтера подальше от меня и устроил в углу что-то вроде клуба для двух джентльменов. Я расслышала, как он начал заседание словами: «Мне кажется, картина должна что-то изображать, и должно быть понятно, что именно она изображает».
Я не желала смущать Уолтера и подслушивать его ответ, поэтому повернулась к миссис Кингсетт; та упрямо продолжала игнорировать своего мужа и снова погрузилась в разговор с леди Истлейк, а я чувствовала, что не могу вмешиваться. Чтобы не связываться с воинственной леди Мисден или ее застенчивой внучкой, я решила рассмотреть ближайшую картину.
Тема опять была классическая: «Улисс высмеивает Полифема». Зритель снова оказывался в нижнем левом углу, глядя по диагонали на низкий горизонт, где блистающий рассвет бросал в небо лучи, опаляя дно туч и пуская по нему кровавые отсветы. На переднем плане располагался корабль Улисса; его позолоченный корпус, отделанный красными и черными полосами, двигался слева направо в центр холста, направляясь в открытое море. Вода сонная и спокойная, крошечным волнам едва хватает энергии добраться до берега, но на борту все заняты делом: на палубах полно народу, весла в воде, матросы суетятся на реях, лихорадочно ставя узорчатые паруса или поднимая красные флаги. За ними, почти в темноте, темнеет остров Полифема.
Мне кажется, что еще до того, как я сознательно отметила какие-то детали, я знала, что эта картина не похожа на другие — или, скорее, что она каким-то образом совмещала все другие; как песня, из которой до сих пор ты слышал только несколько нот и половину припева, теперь она объединяла все те особенности, которые я заметила раньше, и чудесным образом сливала их в великолепное целое. Тут было и прекрасное, но безжалостное солнце, и вход в подземный мир — устье пещеры Полифема, черноту которого на этот раз нарушал не блеск змеи, а единственное красновато-золотое пятно, которое могло быть светом как костра внутри, так и солнца снаружи; и странные гибриды — то ли два предмета сразу, то ли один превращался в другой. Нос корабля Улисса был разверстой рыбьей пастью, и его форму повторяли две огромные дугообразные скалы в море позади него; а вокруг в пене играли серебристые фигуры — нимфы? духи? — которые постепенно угасали до прозрачности, пока не сливались с водой и не исчезали. С правого края холста их приветствовала фигура на носу другого корабля, которая поднималась вверх, как сжатый кулак, — или одна из странных конечностей-плавников, плоть, рыба и дерево разом — перед скоплением облаков, которые, если посмотреть внимательнее, были лошадьми колесницы Аполлона, вывозившими солнце в небо. А силуэт самого раненого гиганта, вздымавшегося над своим островом, был таким смутным, что вполне мог оказаться тучей или покрытой туманом вершиной горы.
Каждый из этих элементов сам по себе вызывал бы тревогу, но вместе они внушали некое сонное очарование, которое на мгновение заставило меня думать, что теперь я разглядела (хотя и не могла выразить словами) истинные намерения Тернера. Тема была достаточно мрачная и подана до безумия странным способом, но (по крайней мере, на этой картине) красота, похоже, наконец-то перевесила ужас и безумие, впитала все низкие элементы нашего бытия и превратила их в золото. Я взволнованно открыла записную книжку и написала: «Волшебник. Алхимик».
Едва я закончила, как меня заставил вздрогнуть (это видно по длинному хвостику «к» в слове «алхимик») чей-то голос, произнесший у моего локтя:
«Великан Полифем был могуч и свиреп,
Но Улисс оказался хитрее…»
Я изумленно оглянулась. Это была леди Мисден — она подняла руку и дала знак слуге остановить кресло возле меня. Без всякого перерыва она продолжила:
«…кровожадный Циклоп в результате ослеп
И о встрече с Улиссом жалеет».[3]
Голос у нее был слабый, но что-то в нем заставляло прислушаться — не повелительный тон, которого можно было бы ожидать от женщины ее положения, а какой-то оперный размах, словно это было представление, а не разговор. Я заметила, что несколько человек на нее оглядываются, будто ожидая, что она вот-вот запоет; честно говоря, я и сама почти ждала того же, потому что не представляла, о чем она может говорить. Она вполне могла оказаться сумасшедшей, которая вспоминает развлечения юных лет, как Уолтерова старуха в Хэндкорт.
