Эрик Гарсия - Грязное мамбо, или Потрошители
Командовавший нами лейтенант приказал мне убираться на хрен из аэропорта, но не переходить с бега на шаг, пока не найду взвода, к которому приписан. Но когда я припустил к двойным дверям, а мои получившие назначение соотечественники уже сидели в веренице открытых грузовиков, молодая красавица итальянка с черными как вороново крыло волосами заступила мне путь. Грудь у нее была небольшая, но так упруго натягивала майку без бретелек, что мои ступни будто примагнитились к земле, и я забыл о Соединенных Штатах, вооруженных силах и всяком понятии о сексуальной морали.
— Солдат, — сказала она, старательно выговаривая каждый звук большими пухлыми губами, — ты уезжаешь, чтобы умереть за меня! — И с этими словами буквально упала мне на грудь, крепко обхватила руками за талию и устроила моим гландам долгий, медленный и чувственный массаж языком.
Не знаю, то ли я ожидал демонстрации любвеобильных дам в аэропорту, то ли скучал по Бет, а может, хотел произвести впечатление на женщину своим чувством долга или просто был всегда готовым молодым парнем, застоявшимся в дороге, но я прильнул к этому рту и телу со всей молодой страстью, работая губами и языком в ритме ча-ча-ча. С тех пор видал я эти уличные нежности не скажу где.
Эта тварь стащила мой бумажник.
— Цыгане, — стращал меня Гарольд вечером, когда мы распаковывали сумки. — Ты с ними поосторожнее. Тырят все, что гвоздями не прибито.
— Она показалась мне классной, — защищался я.
— Сейчас она еще лучше, с лишней полусотней баксов в кармане.
Большая часть багажа Гарольда состояла из продуктовых запасов: металлические и стеклянные банки с белковым порошком и специальными энзимами и энергетические батончики с шестью разными добавками (на вкус все как один напоминали опилки). Во время разговора он вынимал это добро по штуке и расставлял под койкой ровными рядами.
— Морская пехота тебя как-нибудь прокормит, — сообщил я Гарольду. — Не обязательно давиться всякой фигней.
Но Гарольд был в своем репертуаре.
— В морской пехоте кормят хорошо, — согласился он. — Если ты смыслом жизни поставил себе стать морпехом.
— Метишь выше? — поинтересовался я.
— Я не хочу быть просто «одним из», — сказал он. — Я хочу быть лучшим.
Чем он в конце концов стал, так это красным пятном на желтовато-сером песке пустыни. Бедный Гарольд! На худой конец он согласился бы стать удобрением для пары кактусов, но взрыв танка начисто снес всю растительность в радиусе нескольких десятков метров.
Снимок попал в газеты под заголовком «Трое убитых на маневрах в Африке», и я уверен, что фотокорреспондент «Звезд и полос» запечатлел и мой левый рукав — я там скорбел по утрате товарища. На фото — выжженная земля с грудой искореженного, бесформенного металла в центре. Несколько солдат молча смотрят на место взрыва, не зная, что предпринять, обалдело переглядываются и пожимают плечами.
А тогда, в Италии, мы с Джейком заканчивали разбирать сумки, когда Гарольд приступил к своей первой порошковой трапезе за день. Шел уже четвертый час, но мы еще не видели командира — он куда-то уехал и, как нам сказали, не вернется до ночи.
В результате отсутствия сержанта наш взвод слегка расслабился по сравнению с привычным военным неврозом, привитым нам курсом боевой подготовки. С солдатскими шутками и солеными прибаутками мы познакомились с другими новобранцами, только-только расправлявшими крылья в условиях начала войны.
Рону Туми исполнилось девятнадцать, родом он оказался из Вайоминга, и была у него сестра — вылитый барельеф с горы Рашмор, не столько даже из-за каменной неподвижности физиономии, сколько из-за обилия растительности на лице.
Папаша Билли Брекстона торговал подержанными машинами в Альбукерке и посулил сыну директорское кресло, как только тот закончит старшие классы. В день получения аттестата папаша обещал передать ключи от офиса, когда Билли оттрубит четыре года в колледже; Билли подчинился. Потом был еще годик до магистра, второй до доктора, а папахен по-прежнему крепко держал бразды правления процветавшего предприятия. Когда за семейным обедом зашла речь о бизнес-школе, Билли спокойно встал, вышел из-за стола, из столовой, из дома, сел в драгоценный папашин «мустанг» шестьдесят четвертого года, разогнался на Мейн-стрит, въехал в будку таксофона, спокойно покинул дымящуюся груду металла, пошел пешком в местную призывную комиссию морской пехоты и подписал контракт. Ему было тридцать четыре — чуть не вдвое старше нас, и служба в армии стала его первой платной работой.
Бен Рознер был щупл, невысок и немногословен, зато его подружка появилась в декабрьском выпуске журнала «Мокрые киски», наделав много шума. Придравшись к тому, что на ней колпак маленького помощника Санта-Клауса, который под Рождество носили продавщицы ее универмага, и больше ни единой нитки на всем двухстраничном развороте, начальство уволило бедняжку, пообещав засудить «Мокрых кисок», но шумиха обеспечила девушке контракт модели для рекламных объявлений о сексе по телефону. Именно на нее вы смотрите, когда на другом конце провода шестидесятитрехлетняя карга пытается довести вас до оргазма. Бен гордо раздавал нам фотографии, как счастливый дедушка — снимки новорожденной внучки. Мы не преминули многократно воспользоваться снимками и прикопали их на будущее, зная, что в Африке долго не увидим женщин.
* * *Я часто вспоминаю Билла Брекстона, морского пехотинца с докторской степенью — Доктор Морпех, как мы его уважительно называли, — и сказанное им однажды вечером, когда в казарме был потушен свет. Брекстон спал через койку от меня, и поверх храпящего Элиана Ортиса, колумбийца с запущенным апноэ, мы рассуждали о природе космоса и размере груди разных знаменитостей, причем чаще говорили о космосе.
Честно говоря, высказывался в основном Билл: он был чертовски хорошо образован, и хотя я понимал примерно половину из его слов, а запоминал и того меньше, время от времени ему удавалось загрузить меня всерьез и надолго.
— Есть такой ученый, — сообщил он мне однажды ночью. — В Германии или Голландии, не помню… Так вот, он предложил один эксперимент с кошкой.
— Что, давать мохнорылым наркоту или просто резать?
— Нет, — сказал Билл. — Дело совсем не в этом. Тот ученый — физик, он не проводил эксперимент, просто выдал идею.
— И какой от этого прок? — спросил я.
— Это теоретическая физика. Ей не обязательно иметь практическую пользу.
Я ощутил уважение, смешанное с отвращением.
— Неужели за это платят?
— Еще как. В общем, он предложил представить, что ты берешь кошку и сажаешь ее в коробку вместе с радиоактивным веществом, которое произвольно распадается и в процессе распада выделяет смертельно ядовитый газ. Половину времени газ выделяется, половину — нет, но порядок здесь, повторяю, произвольный, и раз ящик закрыт, ученые не могут узнать, выделился ли яд.
То есть у исследователей нет способа узнать, жива ли кошка в ящике.
— А орать она не будет, что ли?
— Ящик звуконепроницаемый, с толстыми стенками. Так вот, если невозможно убедиться наверняка, жива кошка или нет, до открытия ящика она будет и тем и другим.
— Как это — тем и другим?
— И живой, и мертвой.
— Что, одновременно? — недоверчиво осведомился я.
— Вот именно.
Минуту я переваривал услышанное, пытаясь осознать ответ. Бессмыслица какая-то. Как можно быть мертвым и живым в одно и то же время?
— Это самая хитровые…нная штука на моей памяти, — признался я Брекстону.
— О да, — ответил Билл и замолчал. А я все никак не мог выбросить услышанное из головы. Что-то не давало мне покоя.
— Так что же вышло с кошкой в результате? — не выдержал я, нарушив тишину над рядами коек.
Билл вздохнул, и я услышал, как он заворочался, повернувшись ко мне спиной. Надоело парню метать бисер перед бестолковыми.
— Не было никакой кошки, — сказал он. — В действительности никакой кошки нет. Забудь об этом и спи.
Много воды утекло, а я все вспоминаю Билла с его кошкой в ящике и ломаю голову, где мое место в этом уравнении. Иногда мне нравилось думать, будто я — ядовитый газ, вершу правосудие, как его понимаю, вручаю смерть на тисненых приглашениях. В другие дни я полагал себя ящиком — на мне все держится, без меня кранты эксперименту.
Но сейчас все чаще чувствую себя кошкой, скребущейся, царапающейся, вопящей, старающейся выбраться из ящика, даже когда я вылизываю лапы, сворачиваюсь клубком и погружаюсь в мирную, приятную дремоту.
На базе Джейк Фрейволд угощал нас историями, которых мы не слыхали в тренировочном лагере.
— У нас в Нью-Йорке, — начинал он всякий раз, пытаясь заставить собеседника поверить, что он родом с Манхэттена, а не из городишки «два дома, три сортира», где его семья владела одной из доживавших свой век частных молочных ферм на северо-востоке США. — Я схлопотал две пули, когда спер тыкву с веранды какого-то типа. Дело было на Хэллоуин. Подбегаю, значит, хватаю эту огромную тыквяру и не останавливаясь жужжу дальше. За спиной — крик, вопли, а я себе улепетываю. Сзади грохот, но со мной все в порядке, только что-то спина зачесалась, мурашки побежали, и тут как накатит боль… Очнулся в больнице, вокруг копы, и битых десять часов я отвечал на вопросы.
