Майкл Грубер - Фальшивая Венера
А я все это время накачивался шампанским с такой скоростью, с какой только успевал хватать фужеры с серебряных подносов; от пузырьков у меня в желудке забурлила желчь, и мне захотелось блевануть. Я не мог смотреть на картины, развешанные на белых стенах, краски выглядели как настоящее дерьмо, грязные и блеклые, а все эти алчные лица, окружающие меня, были похожи на хищных птиц, стервятников. Да, понимаю, саморазрушительная невротическая реакция, но я недоумевал, почему как раз в тот момент у меня в памяти всплыла эта выставка. Это не то воспоминание, которое я особенно ценю, правда, именно в тот вечер я впервые познакомился с Лоттой Ротшильд, хотя и это я тоже сумел превратить в дерьмо.
На следующий день я отвел ребят в школу, вернулся к себе и одолжил у Боско машину, чтобы перевезти отвергнутые картины из редакции «Вэнити фейр» в галерею Лотты. Там никого не было, и мы с Лоттой очень мило поговорили, совсем как в былые времена, так что у меня защемило сердце. А потом я вспомнил свои грезы на пожарной лестнице и спросил:
— Ты помнишь мою первую выставку?
— Мы на ней познакомились, — сказала Лотта. — А почему ты спрашиваешь?
Естественно, я не собирался рассказывать ей о том, как я сидел на пожарной лестнице и курил травку, в то время как ребята были со мной, поэтому я сказал:
— Да я тут подумал о ней вчера вечером, вспомнил свои чувства, ощущение… не знаю, как это назвать… ужаса, отвращения.
— Да, выглядел ты очень жалким. И я не могла понять почему. Выставка имела огромный успех, твои работы продавались, картины были прекрасные. — Она помрачнела. — Опять эта старая пластинка. Неужели ты хочешь, чтобы мы снова прошли через все это?
— Нет. Но я помню, как заметил тебя в толпе. На тебе были зеленый бархатный пиджак со стеклянными пуговицами, кружевная блузка, бледно-бежевая, чем-то похожая на пергамент, и юбка до колен из шелестящей ткани. И красные сапожки. А все остальные были в черном.
— Кроме тебя. Ты был похож на бродягу или на «художника» в кавычках. И я подумала: «О нет, пусть только он не окажется позером, он слишком хорош для этого».
— И еще я обратил внимание на твои глаза. Les yeux longes.[42] Волчьи глаза. Ты мне потом говорила, что влюбилась сначала в мои картины и лишь потом в меня самого.
— Да, говорила, — подтвердила Лотта, глядя мне в лицо, но в ее прекрасных глазах, огромных и чуть раскосых, серых, словно тучи, больше не было того тепла, которое я видел в них так часто. — Какая жалость, что ты так больше и не написал ничего подобного.
Притворившись, что не услышал последнего замечания, я добавил:
— А после этого я не видел тебя несколько лет, затем мы с Сюзанной расстались, потом Марк притащил меня на встречу выпускников, на пятнадцатилетний юбилей, и ты была там, пришла вместе с моим другом…
— Не напоминай об этом!
— Как ты с ним познакомилась? Я забыл.
— Я тоже забыла.
— А я похитил тебя у него, прямо в танцевальном зале «Хилтона». Мы сбежали в тот клуб на А-авеню, в темный подвал, и танцевали до трех утра, а потом я отвез тебя к себе в студию.
С этими словами я схватил Лотту и привлек ее к себе, но ее тело оставалось негибким, словно манекен, совсем не таким, каким было раньше.
— Чаз, что ты делаешь?
— Да так, ничего, просто вспоминаю старые времена. Понимаешь, в последнее время я провожу много времени на дороге памяти, размышляю о всяком мусоре в своей жизни, пытаюсь представить, как все могло бы быть по-другому, если бы только…
— Да, но для этого ты должен поработать над самим собой. Я не могу сделать это вместо тебя. Если помнишь, один раз я уже пробовала, и это едва меня не доконало. Пойми, что ты не можешь приходить сюда, быть милым и обаятельным и ждать, что я упаду в твои объятия.
Ее глаза метали в меня огненные стрелы.
Краткий миг огорчения, затем Лотта высвободилась и сказала:
— Итак, давай поглядим, на что это похоже.
Мы расставили картины вдоль стены. Картины всегда выглядят такими жалкими и беспомощными на фоне белой стены, кажется, они так и кричат: «Спасите нас!» Но Лотта сказала, что они прекрасны, и тут же решила добавить их к выставке, которую она собиралась открыть в ближайшую пятницу: какой-то тип из Братиславы по фамилии Чтеки рисует сцены одиночества в духе Хоппера: место действия — Центральная Европа, пустые кафе, заброшенные фабрики, оборванные люди, ждущие троллейбуса. Лично я не стал бы вешать такое в своей гостиной, но, по крайней мере, этот Чтеки может рисовать, так что я должен был гордиться тем, что мой мусор повесят на одной стене с его мусором.
— Они пойдут нарасхват, — небрежно заметил я. — Все любят портреты знаменитостей.
Пропустив мое замечание мимо ушей, Лотта остановилась перед Кейт Уинслет, долго разглядывала ее, затем медленно обошла остальные картины, покачивая головой.
— О господи! — сказала она наконец. — Знаешь, я не могу назвать ни одного современного художника, который смог бы добиться этого невероятного исполнения.
— Тебе нравится?
— Честно? Если оставить в стороне их коммерческую ценность, меня от них тошнит. Вот что разделяет нас с тобой, ты это понимаешь? То, что ты способен создавать такое, что ты можешь брать нечто исходящее от самого Всемогущего Господа, доступное, быть может, всего трем художникам на целой планете, и превращать это в большой фарс. Кейт Уинслет! Мадонна!
Я сказал:
— Не вижу разницы между этим и портретами принцесс семнадцатого века и дочерей плутократов века девятнадцатого.
— Дело не в этом, как ты сам прекрасно понимаешь. Это все подделки, имитации. Но те картины, которые я видела тогда на твоей выставке, я отчетливо помню даже по прошествии стольких лет. И когда ты появился в той гостинице, именно воспоминание о них заставило меня влюбиться в тебя, бросить очень милого бизнесмена, с которым я пришла, и сбежать с тобой, вообразив себя другой женщиной, отличной от той, какой я считала себя раньше. Потому что те картины не были подделками. Они были тобой. Не Веласкесом, не Гойей — Чарлзом Уилмотом.
— Младшим, — добавил я.
— Да, и ты дал своему таланту свернуться, прокиснуть, разъесть твое сердце, как это произошло с твоим отцом, о чем ты не переставал повторять.
— Все правильно, кроме денег. Что ж, дорогая, извини, что я не смог стать знаменитым, состоятельным художником…
— О, пошел ты к черту! — крикнула Лотта. — Пошел ты к черту, проваливай к чертовой матери, ты снова втянул меня в это, подонок! Убирайся отсюда! Продолжай в таком же духе, глупец! А меня ждет работа. И не забывай о том, что ты обещал забрать детей в пятницу.
После этого я оказался на улице, чувствуя себя дерьмово, а затем я вернулся к Боско, чтобы отдать ключи и, как обычно, расплатиться за использование машины выслушиванием его рассуждений о политике и искусстве. Его работы известны многим: анатомически достоверные фигуры в рост, огромные тряпичные куклы с гладкими, белыми, пустыми лицами, на которые он проецирует видеоизображение. Эффект получается своеобразный; несмотря на абстракцию, кажется, что у куклы говорящее лицо. Некоторые куклы приводятся в движение моторчиками и поршнями, и наш президент, например, выступая с речью об Ираке, сношается, как собачка, с большой набитой свиньей. Поскольку художественная богема Нью-Йорка и Лос-Анджелеса очень политизирована, работы Боско идут нарасхват.
Денни прожужжал мне все уши о Вильгельме Рейхе,[43] своем нынешнем кумире, и показал мне свою последнюю работу: коробку, в которой лежала кукла, пышная красавица в шокирующем розовом наряде, с белым лицом, и она лежит на кровати в коробке, а потайной механизм заставляет ее извиваться и водить рукой по промежности. Боско заплатил двум десяткам девиц, чтобы те сняли на видео свои лица в тот момент, когда они мастурбацией доводят себя до оргазма; мы выпили по пиву и стали смотреть, как он проецирует эти кадры на лицо своей одалиски в коробке. Разумеется, в сопровождении подобающих криков и хлюпающих звуков.
Любопытный эксперимент. Мы обсуждали лица, можно ли отличить игру от настоящего чувства и как извращенное стремление к эксгибиционистской славе толкнуло этих обеспеченных молодых женщин из среднего класса участвовать в подобном проекте. Все дело в том, сказал Боско, что ни одна из них не хочет быть президентом Соединенных Штатов, а в наши дни это, похоже, осталось единственным сдерживающим фактором.
Затем мы обсудили его следующий проект, связанный с пылью, оставшейся после террористических ударов одиннадцатого сентября. Всех нас, живущих в Нижнем Манхэттене, в тот день накрыло серым облаком, но Боско набрал целое ведро пыли, состоящей из превращенных в порошок зданий, компьютеров, пожарных, террористов, биржевых маклеров и так далее, и он собирался использовать эту пыль в одном проекте, который должен будет самым обидным образом высмеивать культ одиннадцатого сентября. Сейчас большинство художников помирились с буржуазией, тем самым классом, из которого они вышли, который оплачивает их счета. Взамен они выдают легкую дрожь возмущения, как правило сексуального характера, однако Боско по-прежнему верит в силу искусства и считает, что для художника, не потерявшего совесть, единственным подходящим политическим устройством является анархия. Меня он считает реакционером эпохи неолита и обвиняет в симпатиях к республиканцам. «Ты долбаный фашист, Уилмот, — повторяет он, — во всем, кроме жажды золота и власти. Ты подобен сексу без оргазма — потному, неуютному, дорогому и без отдачи. Ты предатель, так и не получивший плату за свою измену».
