Джин Корелиц - Ты должна была знать
– Как хочешь, мне без разницы, – пробормотал Генри. По крайней мере, Грейс показалось, что сказал он именно это.
Глава 4
Даже слишком добрый
Решив в интересах дела взять самую нежеланную обязанность на себя, в день аукциона Грейс вызвалась дежурить в огромном холле дома Спенсеров. В обязанности ее входило сидеть за столиком возле лифта, принимать гостей, отмечать в списках, кто пришел, а кто нет, а также раздавать аукционные буклеты. Естественно, Спенсеры и их гости пользовались отдельным лифтом, на котором можно было подняться в пентхаус.
Грейс не переставала удивляться, сколь немногих родителей знает по именам. Впрочем, знакомые лица попадались частенько – главным образом, это были женщины, тоже забиравшие детей в три пятнадцать. Постукивая каблуками по мраморным полам обширного холла Спенсеров, эти особы задумчиво прищуривались, явно пытаясь припомнить имя Грейс. А может, гадали, не входит ли она в число специально нанятого по такому случаю персонала. Чтобы не допустить досадный промах, большинство решили остановиться на самом нейтральном приветствии и говорили просто: «Добрый вечер!» А почти всех мужчин Грейс видела в первый раз. Одного или двух она помнила еще по собственным школьным годам в Реардоне, но и тех возраст и благосостояние изменили почти до неузнаваемости. Но с подавляющим большинством Грейс встретилась в первый раз. Школьный порог отцы переступали лишь в крайне редких случаях: иногда заглядывали на родительское собрание или их вызывали в школу, дабы сообщить о неудовлетворительном поведении ребенка. А в остальном после собеседования с родителями новичков – для которого папы, естественно, всегда находили окно в своем плотном расписании – в Реардоне представители мужского пола не показывались. Грейс не сомневалась – для того, чтобы притащить мужей на школьное мероприятие в субботу вечером, женам пришлось пилить их неделями.
– Добро пожаловать на наш великолепный аукцион, – заученно поприветствовала Грейс женщину с такими распухшими губами, что невольно закрадывалась мысль: неужели ее спутник, рассеянный мужчина безобидного вида, перед мероприятием заехал супруге по лицу?
– Сверху открывается очень красивый вид, – сказала Грейс одной из женщин, сын которой учился в одном классе с Генри. Той явно не терпелось как следует осмотреть знаменитый пентхаус. – И обратите внимание на картины Поллока в столовой.
После семи тридцати основной наплыв схлынул. Грейс сидела одна в огромном мраморном холле и постукивала ногтем по столешнице, гадая, когда уже можно будет уйти.
Раньше Грейс в общественной жизни школы участвовать не приходилось. В комитет по сбору средств она записалась добровольно и даже с радостью, однако с самого начала отдавала отчет, какую ношу на себя взваливает. Еще недавно такого рода мероприятия были начисто лишены гламура – место проведения скромное и недорогое, подчас даже обшарпанное, в безнадежно устаревшем меню – сырное фондю, жареные устрицы или куриная печень, завернутые в ломтики бекона, и мгновенно вызывающие опьянение коктейли. Праздники были веселые, без лишнего пафоса. Гости, будучи подшофе, развлекались на всю катушку, пытаясь выиграть занятие с личным тренером или возможность исполнить эпизодическую роль без слов в мыльной опере «Одна жизнь, чтобы жить». Все отлично проводили время. За вечер для школы удавалось собрать от двадцати до тридцати тысяч долларов, так что появлялись средства для обучения особо способных «бесплатных» учеников. Как подозревала Грейс, Мигель Альвес входил в их число. Пожалуй, чем больше в Реардоне разных детей, тем лучше – круг общения у школьников становится более разнообразным и интересным. И это хорошо, напомнила себе Грейс. Более того – очень похвально. Будучи интеллектуальной снобкой, Грейс находила сегодняшний аукцион удручающе безвкусным, однако надо не забывать, что, несмотря на несколько вульгарную роскошь, у приема все та же благородная цель. И кстати, денег на нее удастся собрать гораздо, гораздо больше. Грейс бы радоваться. Однако почему-то не хотелось.
Она продолжала сидеть за маленьким столиком в холле, раскладывая несколько оставшихся бейджиков с именами, будто это карты, а она дилер в казино. Грейс потрогала пальцем левую мочку уха, которая болела чуть больше, чем правая. Та, впрочем, тоже доставляла беспокойство. Грейс надела тяжелые изумрудные серьги, принадлежавшие маме. Рассудила, что для аукциона в пентхаусе с видом на Центральный парк это самое подходящее украшение. Весь наряд Грейс выстроила вокруг них – простая черная шелковая блузка (как и у большинства жительниц Манхэттена черный был в ее гардеробе основным цветом), туфли на самых высоких каблуках (в них Грейс становилась ростом с Джонатана) и ярко-розовые (даже пронзительно-розовые) брюки из чесучи. Купив их в «Бергдорф» прошлой осенью, Грейс удивила всех знакомых, знавших ее стиль, а еще больше – саму себя. Для того чтобы благоговейно взирать на шедевры Поллока и отвечать на вопрос едва слушающего бизнесмена, что она психолог, – самое то.
Серьги входили в коллекцию достаточно кричащих украшений, которые за годы брака подарил Марджори Рейнхарт муж Фридрих, отец Грейс. Дочь до сих пор хранила эти драгоценности в мамином туалетном столике с зеркалом, в спальне, которая когда-то принадлежала родителям, а теперь – ей и Джонатану. Среди прочих диковинных вещей особенно выделялась, например, брошь, состоящая из большого розового камня, который держали золотые руки. Прикреплено все это было к неровной золотой пластине. Также в число примечательных драгоценностей входили массивное нефритовое ожерелье – где отец его только взял? – леопардовый браслет из черных и желтых бриллиантов, сапфировое колье и еще одно ожерелье из непропорциональных, слишком широких золотых звеньев. Пожалуй, единственным, что объединяло эти вещицы, была – увы, но иначе не скажешь – вульгарность. Все в них было чересчур – и толстые золотые звенья, и крупные камни, и слишком броский дизайн. В том, что отец преподносил изысканной и элегантной маме такие неподходящие подарки, было даже что-то трогательное, умилительное. Отец настолько мало разбирался в этом деле, что, только переступив порог ювелирного магазина, сразу становился легкой добычей хитрого продавца, заявлявшего – «чем больше, тем лучше». Эти подарки одновременно воплощали и неуклюжие попытки одного человека сказать «я люблю тебя», и ответ другого – «я знаю».
Тук-тук-тук – постукивала Грейс по столу ногтем со специально сделанным по такому случаю маникюром. Потом, не выдержав, сняла серьги и убрала в вечернюю сумочку. С облегчением потерла мочки и уставилась на дверь, будто надеялась, что силой взгляда может заставить припозднившихся гостей поторопиться. Но прошло еще двадцать минут, никто так и не явился, а на столе еще оставалась лежать жалкая стопка из пяти бейджиков. На четырех были имена двух супружеских пар, с которыми Грейс не была знакома, на пятом – фамилия Джонатана. Все остальные, включая других членов комитета, директора и сопровождавших его лиц давно поднялись наверх. Упомянутые «сопровождавшие лица» были приглашены на предшествующий аукциону «коктейль с директором» и прибыли прямиком оттуда. Проходила встреча в той самой квартире, откуда светская львица Линси отправила Грейс в подъезд вызывать такси. Даже Малага Альвес приехала. Правда, мимо столика прошла не останавливаясь. Впрочем, правильно сделала – бейджика с ее именем все равно не приготовили.
Опоздание Джонатана не удивляло и не расстраивало Грейс. Оба эти чувства в сложившейся ситуации были бы неуместны. Два дня назад умер восьмилетний пациент Джонатана. Несмотря на то что на такой работе подобное происходило постоянно, легче от этого не становилось. Родители были ортодоксальными иудеями, и по традиции похороны следовало провести быстро. На них присутствовал и Джонатан, а сегодня днем снова отправился в Уильямсбург[9], чтобы нанести семье визит соболезнования во время шива[10]. Приедет, как только сможет. Вот и все.
Имени ребенка Грейс не знала. Даже была не уверена, мальчик это или девочка. Когда Джонатан рассказывал об этой трагедии, Грейс с благодарностью подумала о том барьере, который они пытаются установить между домашней, семейной жизнью и работой мужа. Из-за этого тонкого барьера умерший ребенок был просто «пациент, всего восемь лет» – что уже само по себе достаточно тяжело. Но насколько хуже стало бы, знай Грейс больше?
– Как печально, – произнесла Грейс, когда Джонатан объяснил, почему опоздает на аукцион.
Муж ответил:
– Да… Ненавижу рак.
Если бы не печальные обстоятельства, Грейс бы улыбнулась. Эту фразу Джонатан повторял часто, и давно уже произносил ее вот так, самым будничным тоном, будто выражал мнение по какому-то обыденному поводу. В первый раз Грейс услышала эти слова в его неприятно пахнущей комнате в общежитии Бостонского университета, только тогда они звучали как воинственный клич. Берегись, рак, Джонатан Сакс идет! Скоро он станет интерном, а потом педиатром и онкологом, специализирующимся на солидных опухолях[11]. И пусть болезнь не надеется на пощаду! Ее ждет жестокая расплата! Однако бравады больше не осталось. Джонатан по-прежнему ненавидел рак – даже больше, чем в студенческие годы, и с каждым потерянным пациентом это чувство только усиливалось. Однако боевой запал тут был бессилен.
