Елена Костюкович - Цвингер
Бэр, Бэр в больнице. Тоже не от старости. И даже не от хворобы. И Бэра не заменить. Виктор в оцепенении. Не может вспомнить, едет он от Бэра? Или к Бэру? Спасать, вызволять? Да кого же способны спасти Викторово слово, действие, самопожертвование?
Никогда, нигде, ни в чем Виктор не смог никому, ни на гран, в этой жизни помочь.
От оливы к оливе тянутся оранжевые сети. На каждой ветке полно еще слегка недозрелых, но уже почти оформившихся маслин. Им еще две недели предстоит доходить. А там — в путь. И это путь царенья в жизни и дарования жизни.
Эти бусины даруют людям олей! Настанет время стрясывать их. Они запрыгают, позастревают в оранжевых авоськах. Джоб высвободит стреноженные маслины, ссыплет в кадушки и каждый день будет получать из них приблизительно по центнеру золотой жидкости в маслодавильном кооперативе на соседнем холме.
Вечером поверх всех запахов стелется дух разогретого лавра. Такой же, как в детстве при поездках с дедом и Лерой в Крым, на экскурсиях из Ялты в Симеиз и Алупку. «И только возле старой дачи вот этот лавр нагретый пах…»
Второй, разымчивый запах — нагретое оливковое масло и от морской соли пряные прижаренные шкурки дорад на сланцевой плите. Когда готовка сдабривается розмарином, его резкий аромат затягивает собой все.
Солнце из жгучего становится деликатным. Начинает быть видно в два раза пронзительней в глубину пейзажа. Свет уже не отражается, слепя, от предметов, а мягко их проходит насквозь и высвечивает контуры их. Оливы на глазах темнеют с каждой минутой. На кочеврягих стволах олив отчетливо различается мох, а во мху не успевшие улечься спать насекомцы, их детва, муравей, несущий к себе по месту проживания тлю, и в животике тли — драгоценное для потомства муравья молозиво.
На прогулку, дождавшись заката, вылетают страшные жуки. Бреющим полетом «летучий олень», за ним «летучий ребенок». Пронесутся вот так над головой — кинешься в канаву, как полвека назад кидались от «юнкерсов».
На дворе, где накрывают клеенкой стол, почти стемнело. Но если спуститься вниз еще две террасы, то найдется там такая одна, что, дойдя до нее, вдруг распахивается мир: перед террасой все деревья обкорнаны. Это делают со всеми масличными рощами, объяснил Джоб, поочередно. По разу в десять — пятнадцать лет. И вот оттуда на весь мир расхлестывается море, гораздо шире горизонта, напоминающее часть глобуса, выпуклое, раскрашенное закатом в алый отлив, синее и черное море, безбрежное море.
За столом во дворе над морским откосом — народу!
И какой народ! Вся компания с ближней фермы, на которую завтра Джоб пойдет на виноградосбор. Плетеная крыша над пиршеством — ни дать ни взять куща. Праздничная трапеза вне дома. Мирт и лимон тоже есть. От них и пряный дух на разогретой плите, сбрызнутой олеем.
В гулливерской кастрюле доваривается мясо годовалой козы, традиционное блюдо в вечера вендеммьи. Карло — в будни спасатель на автострадах, по выходным крестьянин — обрушивает на обалдевающую Наталию историю за историей.
Та, собравшись на стуле с ногами, кроссовки с лампочками валяются в траве, колено под подбородком, с блокнотом, хотя и без магнитофона, по полузакушенной губе видно, втянута в работу. Записывает детали, подробности, цифры и имена. А на очереди еще один сидящий рядом сотрапезник. Он тоже спасатель, Роберто, подводник. Как раз сейчас у них интереснейший оперативный момент. У Портофино нашли субмарину, затопленную в годы Второй мировой войны.
— А можно я туда завтра с вами поеду? Мне хочется материал посмотреть, — выпаливает Наталия.
— Успеешь, — окорачивает ее Джанни. — Пока приди в себя. От своих собственных приключений в себя приди.
У дома несущая на доске к грилю выпотрошенную рыбу Антония вдруг издает истошный вопль. На крыльце на хвосте, вертикально, уставившись на Антонию, стоит громадная змея. Стоит и качается. Виктор уже победно занес над головой чудовища табуретку, вот наконец он на помощь, он выручит, он спасет!
Однако Джоб успевает задержать орудие убийства в Викторовых руках.
— Не смей, Виктор, это мой, это уж, мой уж! Он мышей и крыс не пускает в дом.
На прогалине туда-сюда мотается запьяневший от впечатлений ребятенок. Подпрыгивает в своем загоне, выклянчивая хлебные корки, козел.
— А о подводной лодке-то, — снова молит о деталях Наталия.
— Ну что о лодке. Подняли документацию, теперь известно. Лодку потопили союзники шестого апреля сорок четвертого года. Лодка U-455, тип VII C. Эта лодка в Атлантическом океане и Средиземном море орудовала с июня сорок первого, когда ее построили, и до сорок четвертого, когда потопили. Она уничтожила два британских судна: British Workman и Geo H. Jones. И одно французское, кажется, Rouennais.
— Вот сволочь, нашу французскую посудину сгубила, сволочуга, — бурчит Антония, вынося из подвала трехлитровую бутыль «Черного ворона».
— Да. Как минимум одну. Но нерасстрелянных боеприпасов там в ней хватает и на десять. Мы мины через отверстие в корме вынимаем и постепенно ликвидируем. Возимся с августа.
— И сколько продлится еще эта ваша работа?
— Ну, еще месяц. Как минимум. Если не два.
Наталия облегченно вздыхает. Ура, можно не спешить и завтра не нырять.
— А вы-то, синьора, вообще подводным плаванием занимались когда-нибудь?
— Я, когда училась в лицее, ездила нырять с аквалангом, тут близко, к подводному Христу. Наши мальчики доплывали и дотрагивались, а я, как ни старалась, так ни разу до Христа не донырнула.
— В каком ты лицее училась, Наталия? Ты ведь в Турине? Я тоже! — в первый раз за все время обращается при Викторе к ней Антония.
Но это при Викторе. Дамы провели тут, на холме, пока Виктор был в больнице, не менее трех часов. И, ох, кто знает — чего они без него тут друг другу навыкладывали.
— В Коттини, в художественном, архитектура и скульптура. А ты небось в классическом?
— Ну да, без фантазии. «Кавур» на площади Бернини… И в любом случае я его окончила, увы, на пятнадцать лет раньше тебя.
Наталия вспыхивает, опускает глаза, лицо напряженное, безрадостное.
Виктору и хотелось бы ее повеселить, ей явно не по себе, но Виктора самого кто порадует? Или хотя бы отвлечет? Все его мысли в реанимационном боксе. Скорей бы утро, когда больница откроется.
Беседу спасает пресловутая подлодка.
— В общем, эта лодка лежит на глубине ста двадцати трех метров. Там мы нашли тела членов экипажа.
— А вы не испугались, что там тела?
— Так это моя работа, чего пугаться. Я вынимал останки, по ходу дела загарпунил спрута.
— Ну, это нечестно. Спасатель не должен нападать на беззащитное животное.
— Беззащитное само напрашивалось. Мою ногу щупальцем обкрутило.
Договорившись о продолжении бесед и с Карло, и с Роберто, Наталия, глянув на Марко, привстает со стула и неуверенно оповещает всех, что ребенку пора домой и что они должны двигаться в Милан.
— А я вам комнату протопил, — разводит руками Джо Батта.
— Ну, будет для нас с Ортанс! — рефлекторно выпаливает Виктор.
Пауза. Наталия, замерев, глядит на прокричавшего это Виктора.
Джанни столь же пристально уставился на Наталию. Виктор обращает взоры на всех, в ужасе от содеянного. Как он при Наталии осмелился? Что с ним?
А Антония пристально и неотрывно глядит почему-то на Джоба.
— Вообще-то… Джоб, ты ведь не против? Надо было мне вас сразу получше познакомить. Джоб, это Виктор, моя первая и неизбытая любовь. Виктор, это Джобби Франкини, мой муж.
Наталия окончательно поднимается, подвигает стул, наклоняется обуться. Джоб резко выхватывает кроссовку из ее руки и вытряхивает оттуда скорпиона. На это Наталия реагирует довольно неуместным проливнем слез. Потом извиняется перед всеми, говорит, что перебор впечатлений, что она, оказывается, совершенно обессилела и обратно машину не поведет. Она оставит машину Виктору, а тот потом, как соберется в Милан, тогда и перегонит машину ей.
На что ей Вика:
— Спасибо, но мы же об этом уже с тобой договорились, ты не помнишь?
Помнит она или не помнит, это ее личное дело. Примерно эта фраза застыла у Наталии на губах, пока она прощается, целуется со всеми, равнодушнее всех — с Виктором.
Когда она пристегнула ребенка и уселась с Джанни, тот положил руку на ее плечо и явно не собирался снимать всю дорогу до Милана.
Джоб ушел возиться с посудой.
Виктор и Антония остались вдвоем.
Наступила настоящая ночь. Под каменной стеной, на топчане, они сидели на уступе. В руках у Виктора был электрический фонарь, но он был не включен. Экономили батарейки. Рассказывали друг другу счастье и несчастье. Бестолково, заглушая друг друга, наперебой.
Когда Антонию выдернули, бежав семьей, из Москвы, в ночь закрытия Олимпиады, ее должны были взять в ту ночь. Кому могло прийти в голову привязать ее к взрыву в Болонье — так и не выяснилось. Да и вообще ни к какому террору она ведь не имела никакого отношения. Но по документам полиции выходило иначе.
