Галина Войцеховская - Холодно
Амалия вздохнула, неловко поднялась с дивана:
- Ладно, вот что я думаю, логически осмысливая факты: убийца номер один охотился за портфелем, организация у него полукустарная - отсюда водка в засаде, бестолковый Голубенко, и ощущение общей дурости происходящего. Убийца номер два хитрее и опаснее, цель у него своя, для нас пока непонятная. И к номеру первому он стоит так близко, что сумел внести свои поправки в его план, воспользоваться наработками, так сказать. Согласен?
- Согласен... само нападение в эту схему укладывается четко. А дальше что - убийца номер три устраняет свидетелей и участников, убийца номер четыре подвешивает тебе растяжку, убийца номер пять меня отстреливает? Не много-ль будет?
- Многовато. Давай пока ограничимся этими двумя. Например - номер первый убрал неудачливых исполнителей, и попытался застрелить тебя, как свидетеля. А я тут совсем не при чем, поэтому растяжку пока припишем номеру второму. Кстати - номер второй наверняка не знал, что ты в машине, потому что тебя Баранников подрядил в последний момент, перед самым выездом. Значит, он отстреливал с сосны именно Баранникова. Поменялись вы с ним смертями... - у Амалии нервно дернулись плечи.
- Ну, я-то до своей пока не добежал... Если номер первый свидетелей зачищает, у него есть еще одна потенциальная жертва - эта девица из Воскресенска. Вот уж кто по-уши в дерьме... исполнителей знает, в деле была, меня при некотором желании и сноровке вполне может отыскать... да и Баранникова, будь он жив, смогла бы - через работников цеха. Надо бы за ней присмотреть, если я еще не опоздал - на волоске висит девка...
Амалия смотрела на Рыжова так сердито, что он уж было подумал, не посетила ли эту железную леди жгучая ревность к неведомой девушке, судьба которой так озаботила Рыжова. Но Амалия тут же рассеяла это нелепое предположение. Она произнесла медленно и задумчиво, взвешивая каждое слово:
- Ты присмотри, присмотри... и подумай, кто еще, кроме Красовского, может о ней знать... как-то не в его стиле весь этот бардак... у Красовского бы все сразу вышло, как надо... хотя...
У Рыжова болезненно подпрыгнуло, и ухнуло куда-то вниз сердце. Минуту он сидел, ошеломленный черной пустотой внутри себя. Потом эта пустота начала заполняться чем-то тяжелым, горьким, душным...
Через пятнадцать минут он выехал в Воскресенск. И гнал свой джип так быстро, как только мог. И думал только о дороге, снеге и гололеде, да о ментах за поворотами и кустами. Но за время пути утрясся и закаменел один, самый тяжкий вопрос - что стало с пистолетом? "С чего Амалия взяла, что тут может быть замешан Красовский? Она дамочка умная и осторожная, с кондачка абы-чего не ляпнет. Значит, видит какую-то связь...надо подумать... Всю эту ерунду с портфелем организовал точно не Красовский! Амалия права - такой бардак совсем не в его стиле, он бы все сработал четко - это во-первых, а во-вторых - зачем Красовскому портфель? Единственный повод подумать на Красовского - это киллер, пытавшийся меня убить. Потому что я - единственное связующее звено между Красовским и делом в Воскресенске. Воскресенские меня не знают, остается только Красовский...Хорошо. Ладно. С другой стороны - логично предположить, что снайпер был один и тот же. Два снайпера - это уже перебор...Тогда за кем же он охотится - за Баранниковым, или все-таки за мной? И при чем здесь Амалия? Ее-то за что убивать? Может, растяжка тоже поставлена на меня? Выследили, куда я поехал...Сомнительно, но чем черт не шутит... Или это убийца номер три? Еще Воронцова... Про Воронцову вполне мог знать кто-то кроме Красовского. Информация - хуже керосина, в малейшую щель просочится. Воронцову кто-то выволок с того поля. Кто-то видел, как она шла домой, вся побитая и перепачканная. Кто-то повесил в шкаф ее зонтик, где-то припрятаны плащ и портфель - ею самой, или кем-то еще, неважно... Выстрелы наверняка кто-то слышал.... Соседки - во все им нос всунуть надо... Воронцова - не показатель... Но вот пистолет - он четко обозначит персонажи во всем этом деле. Вернее - пистолет обозначит козла отпущения. И, может быть, незавидная эта роль предназначена неведомым режиссером именно мне... и если этот кто-то - Красовский, что очень даже не лишено вероятности - я обречен... Эту ценную мысль уже подтвердил весьма недвусмысленно чердачный киллер... Но хотелось бы надеяться, что тут могут быть варианты - например, корявые дела замутил таинственный враг, стоящий вплотную за плечом Красовского, а сам он - Красовский - весь белый и пушистый. Надеяться хотелось бы, что пистолет прихоронен надежно и безвозвратно, а когда все разъяснится, и враг будет разоблачен и наказан, мы с Красовским пожмем друг другу руки... или не пожмем." А еще он почему-то надеялся - горячо, до лихорадочной дрожи - что Воронцову, какая она там ни есть дура и врунья, пока не достали...
Тоскливый мутный взор обшаривал потолок, все четыре угла, по часовой стрелке. Соскальзывал вниз по никелированному штативу капельницы, переходил на серые кубы неведомых приборов, задерживался на огромной кровати самого палаческого вида, и останавливался, наконец, на белом бязевом халате у изножия кровати. И гас, потому что обладатель блуждающего взора никак не мог перенести душещипательного зрелища, и крепко зажмуривался, как только встречался взглядом с обладателем халата, Владиславом Ильичем Дубининым, который - Капустин это знал совершенно точно - самый вредный на весь город мент, и дороется до всего чего угодно. Дубинину, наконец, все эти экзерсисы надоели. Он кашлянул для постановки голоса, и спросил строго:
- Ну что, Капустин, долго еще в молчанку играть будем?
- А чо?... А чо говорить-та? - встрепенулся Капустин, и непослушный взгляд покатил по знакомому кругу.
- Ну, расскажи, например, как это ты в реанимации очутился.
- А чо... а я знаю?... В ларек пошел... за хлебом... и все... и очутился - в слабом Капустином голосе слышалось искреннее недоумение.
- Ага... поскользнулся, упал, очнулся - гипс.
- Где гипс? - Капустин приподнял голову, обозрел собственное тщедушное тело, почти потерявшееся под простыней. Гипса не обнаружил, и изнеможенно уронил голову на плоскую больничную подушку. Дубинин вздохнул, и решил добавить конкретики:
- Расскажи мне, Капустин, что ты делал в субботу, в самый тот день, как в больницу попал. С утра с самого начинай!
- Ну, что с утра... встал... похмелился со вчерашнего - пивка попил... полбутылочки было...
- Во сколько встал?
- Ну, не знаю... но часов десять уже было, уже очередь в стеклопосуду стояла, бутылки звенели. И мужики матерились, точно...
- Встал, похмелился, дальше что?
- Зашел Дырин, еще пивка принес. Только присели распить, Коньков позвонил. Сказал, чтоб мы к нему шли, что дело есть... Ну, мы пошли. Только пиво выпили - и пошли.
- Куда пошли?
- На гаражи. Встретились возле школы, махнули на гаражи - у Коня с собой выпивка и закусь была.
- Примерно во сколько это было?
- А я чо, знаю? Пристал... У меня и часов нет... Мальцы с первой смены шли, значит, незадолго до обеда было... и жрать хотелось...
- Так... И что за дело у Конькова было?
- А не знаю. Мы только сели, Конь пузыря развинтил, закусь была... Налили по маленькой... а хлеба нету... А Конь говорит - салабон пойдет за хлебом. Потому что колбаса была, а хлеба нет... И пинка мне дал... я стопарик хлопнул под колбасу, и в ларек за хлебом пошел. Там каких-то теток целая очередь набежала, я немножечко постоял... ну и, это... гигнулся. А очнулся уже здесь... - Капустин обвел тоскливым взором палату. Белая, глазу не за что зацепиться, и взгляд соскальзывает против воли на сердитую ментовскую физиономию - Капустин снова зажмурился, ссунулся пониже, под жиденькое одеяло, да разве от мента спрячешься...
- Та-ак... - протянул Дубинин. Посопел... покашлял... - очень уж не хотелось говорить Капустину о смерти дружков. Хоть и что там за дружки - так, собутыльники. Но все же... Да и выглядел Капустин до невозможности жалко на огромной больничной кровати. Вчера Дубинин распорядился, чтобы Капусту пока в реанимации подержали, не переводили в общую палату. И пост приставил к нему - как-никак, он остался единственным живым свидетелем по двум уголовным делам с тремя трупами. Причем, они были его, Дубинина, одноклассниками, и он чувствовал себя до некоторой степени лично задетым. С другой стороны - никто, кроме Капустина, теперь не мог прояснить жуткие эти дела, и его нужно было дожать...
