Скотт Туроу - Законы отцов наших
— Джентльмены, — говорю я наконец, — необходимо прийти к соглашению. Я не собираюсь продолжать работу в обстановке возражений с обеих сторон. Я не собираюсь отклонять обвинительный акт. В то же время я не собираюсь оставлять без внимания факт публичного разглашения прокуратурой сведений, составляющих служебную тайну, и вынуждать подсудимого выбирать присяжных из числа лиц, ознакомившихся с этими сведениями еще до начала процесса.
Я окидываю внимательным взглядом всех троих мужчин — Томми, Хоби и Сингха с его большими, как у оленя, глазами, которые уставились на меня с явным удивлением. В зале суда воцарилась тишина, та особенная тишина, которая бывает, когда умолкают одновременно две сотни человек.
Наконец Хоби просит дать ему пару минут, чтобы посовещаться с клиентом. Нил напряженно слушает его, то и дело нервными жестами приглаживая волосы. Чтобы произвести хорошее впечатление, он снял серьгу, которую обычно носил, и теперь мне отчетливо видна темная точка в мочке уха.
— Существует лишь одна альтернатива, которую мы можем предложить суду, чтобы выйти из тупика, — объявляет Хоби. Возвратившись на подиум, он своим массивным телом как бы невзначай отодвигает Томми в сторону. — Мой клиент согласен продолжать, но только в том случае, если дело будет рассматриваться судом без участия присяжных.
Для меня это подобно удару электрическим током: шок, смятение. На сей раз мне все же удается сохранить невозмутимое выражение лица.
— Мистер Мольто, — произношу я, стараясь, чтобы мой голос звучал ровно, — как вы относитесь к процессу без присяжных?
— Ваша честь, — вмешивается Хоби, — у противной стороны нет права на позицию. Если вы отклоните предложение, подсудимый, разумеется, не может вас заставить. Мы это осознаем, однако обвинение в данной ситуации не имеет права на свое мнение.
— Безусловно, вы правы, мистер Таттл. Однако, принимая во внимание все обстоятельства, мне не хотелось бы воспользоваться своим правом принять предложение защиты, если обвинение по каким-либо причинам сочтет такое решение неправильным. Мистер Мольто?
— Судья, сегодня утром я встал с желанием и готовностью начать процесс. Я согласен с мистером Таттлом, что у нас нет права на позицию. Но если бы такое право у меня было и если бы ваша честь захотела приступить к слушанию и допросам свидетелей, я был бы очень рад.
Слушая, как Томми упорно твердит свое, я наконец улавливаю, в чем суть проблемы. Очевидно, у прокуратуры возникли какие-то затруднения. На данный момент их версия вполне удобоварима, но только на данный момент, а со временем она может затрещать по швам. Возможно, один из их свидетелей вдруг передумал и изменил показания. Кто? Хардкор? Должно быть, от его показаний зависит очень многое.
Однако означает ли это, что я должна согласиться на процесс без присяжных? Судьи с большим стажем всегда говорят: «Никогда не принимай скоропалительных решений. Стенограмма судебного репортера — это не спортивный секундомер с остановом. Федеральный апелляционный суд — не та инстанция, где можно получить разрешение на переигровку».
Мой взгляд случайно падает на открытые страницы судейской книги с корешком из красного бархата и тяжелыми страницами из плотной бумаги с зеленым обрезом. Обложка из черной марокканской кожи. По корешку золотыми буквами вытиснено мое имя. По здешней традиции эту книгу подарили мне, когда я стала судьей, — дневник судьи, место для личных заметок о каждом процессе. Чистые страницы передо мной такие же нерешительные, как и я сама.
«Решай», — говорю я себе. На этой работе ценят осмотрительность и осторожность, но не нерешительность. В конечном счете именно к этому и сводятся мои обязанности: сказать «да» или «нет». Однако для человека амбивалентного по своей природе это тяжелый труд. Я не знаю никакой другой профессии, кроме судейской, где так отчетливо проявлялись бы недостатки личности. Раздражительные становятся еще более вспыльчивыми; затаившие душевную травму становятся одержимыми властью или склонными к ее злоупотреблению. Человека, ежедневно мучающегося в раздумьях перед гардеробом, не зная, какое платье выбрать, эта работа может довести до умопомрачения.
Предполагается, что формулировки будут слетать с моего языка в окончательном виде и без задержки, как будто мой мозг штампует их автоматически. Однако сейчас я выжидаю, надеясь в глубине души, что на ум придет какая-то альтернатива, какая-то действенная мысль. Годы катятся под гору, и жизнь кажется все более однообразной в том смысле, что выбора действительно больше не существует, по крайней мере такого, каким я представляла его себе в детстве, ожидая, что вместе с королевской властью, которую дает взрослый возраст, придут ясность и проницательность. Вместо этого выбор и необходимость выглядят неразличимыми. В конце концов меня охватывает та злость, которая, по-моему, присуща только женщинам; я злюсь на то, что слишком часто оказываюсь жертвой обстоятельств и времени.
— Мистер Эдгар. — Я прошу его выйти вперед, затем объясняю Нилу, что такое процесс без присяжных, что я одна буду решать, виновен он или нет, и спрашиваю, согласен ли он отказаться от своего права на суд присяжных.
— Именно этого мы и хотим, — отвечает он. Возможно, потому, что голос Нила звучит впервые с начала этого процесса, его ответ вызывает у меня некую оторопь.
— Итак, суд постановляет, что процесс будет проходить без участия присяжных. Каковы ваши предложения относительно регламента, джентльмены?
Посовещавшись между собой, Хоби и Мольто решают, что смогут посвятить остаток утра урегулированию различных оговорок, надеясь прийти к согласию по некоторым фактам теперь, когда нет необходимости апеллировать к чувствам присяжных.
— Если вы захотите выступить со вступительными речами, я заслушаю их сразу же после обеденного перерыва в два часа, — говорю я и делаю жест в сторону Мариэтты, сидящей ниже меня на первом ярусе скамьи. Перерыв.
Зал суда оживает разноголосым гудением. Процесс без присяжных!.. Завсегдатаи, копы и репортеры вперемешку, обмениваясь репликами, направляются в коридор. Я инструктирую Мариэтту насчет роспуска кандидатов в присяжные. Таковых вызвано семьдесят пять человек. Затем беру со стола судейскую книгу и папку с документами. Уже изрядно утомленная, спускаюсь по ступенькам.
— Судья! Могу я поговорить с вами?
Я оглядываюсь в сторону Сета Вейсмана, который, робко ссутулившись, стоит у переднего угла кафедры. Сердце слегка сжимается. Непонятно почему. Но больше всего меня поражает, как он ко мне обратился. Такое обращение звучало бы гораздо уместнее лет тридцать назад, когда иерархия власти была более абсолютной. Теперь же услужливая почтительность может показаться совершенной бессмыслицей. Люди, которые были взрослыми во времена моего детства и стоящие на несколько ступенек ниже меня по социальной лестнице, естественно, в большинстве случаев обращаются ко мне: «Судья». Однако слышать это от человека, который первым не из членов моей семьи сказал: «Я тебя люблю» — так же неестественно, как именовать свою маленькую дочь «мисс».
— Сет! — говорю я. — Как поживаешь?
Что-то в выражении его лица ассоциируется в моем восприятии с сожалением о мимолетности времени.
— Облысел, — отвечает он.
Одного слова хватает, чтобы передо мной предстал тот прежний юноша: смешной, уязвимый, всегда готовый принять руку помощи.
Я пытаюсь надеть на себя маску невозмутимости; та, однако, быстро слетает с моего лица. Должна ли я сказать: «Я не заметила»?
— Так оно и есть, Сет.
— Хорошо. — В воздухе повисает небольшая пауза. Затем Сет продолжает: — Я просто хотел извиниться. Понимаешь, никак не ожидал, что в зале такая акустика.
Я делаю небрежный жест рукой. Дескать, пустяки, о чем тут говорить. Он спрашивает, как мне живется.
— Очень занята. Просто с ума сойти. Впрочем, все так живут. А ты, Сет? Можно представить, как ты гордишься своим успехом!
Он вздыхает и морщится, точно от зубной боли. Такая реакция должна означать, что это его давно уже не волнует. Колонку с подписью Майкла Фрейна я впервые увидела десять с лишним лет назад. Я была уверена, что это совпадение. Майкл, которого я знала, никогда не мог бы стать мастером быстрых и точных зарисовок повседневной жизни или разящих наповал острот. Затем, год спустя, я увидела фотографию, и тут уж сомнения рассеялись. Вот так чудо, подумала я. Как такое могло произойти? Вопрос, ответ на который я до сих пор желаю знать.
С тех пор я иногда посматривала на несколько причудливое фото (оно обрезано как раз над бровями) и, размышляя о мужчине, с которым рассталась, испытывала обычные смешанные чувства. Глубоких сожалений среди них, однако, не было. Сет мне нравился. Я потеряла его. Было еще с полдюжины других, о ком можно сказать то же самое, даже если сделать поправку на то, что с годами я становлюсь мягче. Временами — особенно если писанина Сета вызывает у меня смех — я отчетливо вспоминаю его протяжный монотонный голос, типичный для уроженца Среднего Запада. Твердые согласные он произносил, слегка заикаясь. Бывает, что Сет разочаровывает меня. Всегда способный вызвать легкую, беззаботную улыбку, он порой неразборчив в выборе объектов для насмешек и упражняется на темах, изрядно потрепанных публичным презрением, или выражает политические мнения, характерные для дремучего ретрограда; бывший левак стремится доказать, что он давно поумнел. В те моменты, когда Сет находится на высоте, он может быть очень зорким и проницательным и в одной-двух строчках выразить всю печаль мира. Но даже общие, избитые рассуждения часто ставят меня в тупик. Откуда это в нем? Или, что еще хуже, я начинаю думать, что все изначально было заложено в том симпатичном, забавном юноше, который вихрем пронесся по моей жизни. Наверное, я просмотрела эти качества, потому что была слишком занята копанием в себе самой.
