Измайлов Андрей - Время ненавидеть
– Ох, как я его неловко. Придется ему навсегда забыть о каратэ. Ничего! Я отзвоню, поместят в отдельную палату, лучший уход… А меня вы куда поместите, Виктор Тарасыч?
– Хм. Лучший уход, Баскаков?
– Куда уж лучше!
Лучше некуда. В смысле: уход не за кем-то, а уход от кого-то. Лучший уход.
В Теремок. Пока то, пока се. Предварительное следствие. Можно ограничиться подпиской о невыезде, но: тяжкое телесное повреждение – срок до трех лет.
Однако по ходу следствия свидетели могут менять показания, да и потерпевший тоже. И – исправительные работы на срок до одного года.
А уж когда выяснится, что потерпевший не имеет претензий (сам, мол, прыгнул под колеса, вот и свидетели то же самое утверждают!), то – штраф до ста рублей с лишением права управлять транспортными средствами…
Но выяснится это не сразу, а в строгой зависимости от оперативных способностей капитана Гуртового со товарищи – не по части ДТП, а по части обнаружения и обезвреживания преступницы, на чьей совести побег, трупы и прочая-прочая-прочая.
ПРИ ЗАДЕРЖАНИИ СОБЛЮДАТЬ ОСОБУЮ ОСТОРОЖНОСТЬ.
Еще бы! Из колонии умудрилась сбежать! Ищи- свищи!
Но возможности человека не безграничны. Сбежать из женской колонии – да. А как насчет прибежать-прорваться в мужскую тюрьму-Теремок? В отдельную камеру, где обосновался Бакс? Слабо? Слабо-о! Да при том, что не только ты ищешь, но и тебя вся милиция ищет. Милиция, а, милиция, ты ведь ищешь беглую убийцу?
То-то и оно…
18
– От тюрьмы да от сумы!.. Я же говорил! Сгла-азил, сгла-азил! Располагайтесь! Будьте как дома! Надолго к нам? – балагурит не без подобострастия ряха-блин в петлицах. – У нас тут полный комфорт. И хлеб, и зрелище! О-о, тако-ое зрелище! Не желаете? Вечерком. Отсюда прекрасный вид. Во-он окошко!. Тут у нас был небольшой перерывчик, но теперь возобновляем… Ну, не буду вам мешать. Отдыхайте.
Я дверку прикрою, чтоб никто не обеспокоил? Чудненько! – лязгнул замком и пошел по коридору, пританцовывая, мурлыча: – Мимо тещиного дома я без шуток не хожу! Либо бр-пм помахаю, либо бр-пм покажу!
Да, никто не обеспокоит Бакса, когда прикрыта такая дверка. Это – не какая-то там квартирная дверь, которую можно после осторожного прощупывания (только верно выбрать точку!) – вышибить ювелирным гияку-цки.
Гияку-цки. Чтобы дверь не с петель, чтобы без особого грохота, чтобы только замок крякнул.
И – ты в квартире. Одна. И никого. И хозяина нет. Нигде нет. Ни в комнатах, ни в кухне, ни в ванной. Сквозь землю провалился? Вернется!
Она сядет и будет ждать. Дождется. Азиаты – терпеливый народец…
Долго. Долго-долго нет хозяина.
Телефон!
Что-то само включилось:
«Это автоответчик. Ваше сообщение записывается. После короткого сигнала у вас в распоряжении тридцать секунд. Спасибо».
– Анатолий Маркович! Ложкин я, Ложкин! Тут такое! Черные опять приходили! Что же делается, Анатолий Маркович?! У них стволы! И ножом грозили! Сказали: мы теперь опять здесь будем! Я им про вас, а они говорят: турма твой Баскаков! Какая тюрьма, Анатолий Маркович?! Вы что, в тюрьме?! Я не поверил, но они себя так ведут, что… И слух идет. Мне что делать? Делать что? Это Ложкин, Ложкин я. Вы же гаранти…
Отбой. Тридцать секунд.
А окно Зои Лапиньш, блонды-зайчика, все зашторено и зашторено. А на телефонные звонки – нет ответа. И на звонки в дверь – тоже. Никому. Никогда. Не разрешает хозяйка квартиры. Нет ее!
Есть она. Спит? Отлеживается? Игнорирует внешний мир? Никого не желает видеть-слышать?
Придется. Сначала – слышать: щелк! Замок на входной, в прихожей. Потом – видеть…
– Опять?! Опять ты?! Что надо?! Ну что тебе от меня надо?! Что вам всем от меня?!
– За-а-аец! – слащавит ряха-блин. – Наконец- то! А мы все извелись, звоним-звоним! Уговор, ты знаешь, дороже денег. Но и денежки ныне в цене!.. Во-о-от. Во-о-от. Пра-а-ально! Чем болела-то? Не СПИДом? Шучу, шучу. А чем? Охо-хо… Теперь-то как, полегчало? За-а-аец ты наш! – явно отлегло на душе у ряхи в петлицах.
Свет. Свет в окне. Шторы раздернулись.
Вскинулись сидельцы Теремка.
Встрепенулся Бакс в своей одноместной.
Щелкнул пальцами джигит-недомерок, ходивший- бродивший вокруг да около, заскочил в телефонную будку.
Музыка. Жестко! Оглушающе!
Рэп! Стрип!
Обещал Бакс зайчику-блонде карьеру примы? Вот и наблюдай за новоявленной примой сквозь решетку.
Лишил Бакс наджафовцев прежней примы? А ведь долг платежом красен.
Сидишь? Сиди. Защитил себя? А блонду кто защитит, пока ты, Бакс, отсиживаешься в надежном… убежище?!
Стрип! Рэп! Жестко. Продолжительно. Не будь надрыва, так даже красиво. Есть на что посмотреть.
Смотрите, смотрите! Зрелище, зрелище!
Пистолет марки «Айвер Джонсон», калибр 22. США. Выпущено пять пуль. Значит, есть еще шестая.
В комнате светло. В комнате – Зоя Лапиньш, содрогающаяся в танце.
В кухне темно. И окно тоже открыто. И ствол пистолета, выискивающий знакомое лицо – там, через дорогу. Знакомое, то самое, которое хранило печаль, но отстраненность на похоронах Боди.
Бакс. Где ты, Бакс?
Вот он. Лицо. То самое. Высунулся, проявился. На мушке. Гляди, как пляшет твой зайчик. Гляди!
Палец уже напрягся. Палец уже надавил-надавил на спуск.
Выстрел.
Свист и уханье в Теремке – как отсекло.
Прянул Бакс от окошка, плашмя на пол.
Ошарашилась ряха в петлицах.
Прыгнула Анна Ким из кухни в прихожую, поймала миг хлопка – хлопка входной двери. Была щель, в которую пальнули – и вот сразу захлопнули.
И дробный, ссыпающийся стук каблуков на лестнице.
А в прихожей – гарь и облачко пороховое.
А в комнате – Зоя Лапиньш. Замерла в последнем па.
Кончился стриптиз. Кончился танец. Все кончилось. Жизнь кончилась. Замерла – и куклой упала. Кровь.
А в машину у подъезда впрыгнул джигит. И второй джигит, шофер, рванул с места в карьер.
Долг платежом красен.
Ты, дорогой, лишил нас украшения «Востока»?
Мы, дорогой, лишим тебя украшения «Запада». Или как ты переназвал наш «Восток»? Как бы ни переназвал – он был и останется «Востоком».
На какую-то долю секунды раньше прозвучал выстрел в Зою Лапиньш. И выстрел был и остался один.
«Айвер Джонсон» так и не сказал своего слова. Блеснул блесной в воздухе – высоко, очень высоко. Прямое попадание – стекло вдребезги. И успокоился на полу, на ковре, среди мягкой мебели. Обрел прежнего хозяина – Юрия Аврумовича Чилингарова. Только хозяина и нету, и не будет…
Казалось бы, буквально вчера (позавчера? позапозавчера?) бесился в пьяном горе, в пьяной ненависти Юрия Чилингаров – здесь же, в своем гнездышке. Опустело гнездышко. Опечатано.
19
Гуртовой внимателен и сосредоточен: это не просто бумага, это документ, заявление.
Если по уму, если скрупулезно следовать установленному порядку, то подобные заявления надобно заявителю подавать на имя прокурора или – первая инстанция – участковому, по месту жительства, Сердюкову тому же.
Но вот… сидит перед Гуртовым заявитель… заявительница. Она в тонкостях субординации и прочих тонкостях не разбирается. Пришла сама в управление и положила на стол капитану Гуртовому исписанный листок. Почему-то выбрала именно его, Гуртового. И сидит истуканом, изящной нецке – и в глазах у нее полнейшая безучастность, сколь бы ни пронизывал ее Гуртовой взглядами исподлобья, бросая их поверх листка-документа.
– Хорошо, гражданка Ким. Рассмотрим. У меня к вам несколько вопросов. Вы готовы на них ответить?
Гражданка Ким готова на них ответить.
– Когда вы последний раз видели сестру?
Гуртовой – зам. А тот, чей он зам, стоит навытяжку перед селекторным телефоном и пришибленно оправдывается-докладывается:
– Товарищ генерал-майор! Мы принимаем все меры! Мы прилагаем все силы!
– Гроша выеденного не стоят все твои меры, подполковник, гроша выеденного! Мне и в Москву звонят, а вы все там у себя… херней занимаетесь! Что там за Гуртовой у тебя?! Он хоть чем-нибудь у тебя занимается?!
– Точно так, товарищ генерал-майор!
– Херней он у тебя занимается! Ну-ка, дай его к телефону! Непосредственно! Где он у тебя?!
Он, Гуртовой, в своем кабинете. С гражданкой Ким.
– Гуртовой! Срочно! Ко мне! – гавкает селектор.
– Я занят.
– Что-о-о? Капитан-н!!!
– Е-есть! – и малому Степе, объявившемуся на пороге – Евсеев, побудь. Вот, прочти пока.
Малой Степа остолбенел было, обнаружив гражданку Ким. Готовый соблюсти при задержании особую осторожность.
Однако сказал бы товарищ капитан столь буднично «побудь», если бы это была она, та самая?
Однако – вдруг та самая?!
Юность всегда готова на подвиг. Подвиг – остаться один на один с опасным правонарушителем. Но… не осрамиться бы, не сесть бы в лужу – вдруг… не та самая?!
