Робин Кук - Кома
– Думаю, что вы возили целые толпы народа на операции, – сказал санитару Берман, лежа на спине с руками, закинутыми за голову, когда лифт подъезжал ко второму этажу.
– Угу, – безразлично пробубнил санитар, разглядывая свои ногти.
– А вам когда-нибудь делали здесь операцию? – продолжил Берман, наслаждаясь спокойствием и отрешенностью, разливающейся по телу.
– Не-а, никогда, – ответил санитар, вскидывая глаза на индикатор этажей, так как лифт мягко остановился.
– А почему?
– Слишком много видел, наверно, – ответил санитар и вытолкнул каталку с Берманом в холл.
К тому времени, как каталку поставили в зоне оперблока, предназначенной для ожидающих операции больных, Берман был уже в состоянии счастливого опьянения. Инъекция, которую ему назначил анестезиолог доктор Норман Гудмен, содержала кубик инновара – относительно новой комбинации сильнодействующих препаратов. Берман попытался заговорить с женщиной на соседней каталке, но язык ему не повиновался, и он засмеялся над своей беспомощностью. Затем он хотел схватить за халат проходящую мимо медсестру, но промахнулся и снова засмеялся. Время больше не заботило его, и мозг уже не фиксировал происходящее.
А в операционной в это время дела шли своим чередом. Пенни О'Рили уже переоделась, обработала руки и принесла дымящийся лоток с инструментами на операционный столик. Мери Абруцци уже внесла и прикрепила дыхательный шланг в операционной.
– Сейчас еще один, доктор Гудмен, – сказала Мери, с помощью ножной педали подгоняя высоту операционного стола под высоту каталки.
– Вы совершенно правы, – жизнерадостно ответил доктор Гудмен.
Он дал раствору из капельницы стечь на пол, чтобы выдавить пузырьки воздуха:
– Я думаю, мы управимся быстро. Доктор Спаллек – один из самых опытных хирургов, которых я знаю, а пациент – молодой, здоровый мужчина. Держу пари, мы выйдем отсюда уже к часу.
Доктор Норман Гудмен работал в Мемориале уже восемь лет и одновременно преподавал в медицинской школе. У него была лаборатория на пятом этаже корпуса Хилтен, где он держал множество обезьян. В область его научных интересов входило развитие новой концепции анестезии путем воздействия на отдельные участки головного мозга. Он чувствовал, что наркотики должны обладать таким избирательным действием, чтобы действовать на ретикулярную формацию, выполняющую в мозге роль фильтра всех сигналов, идущих к его коре. Этим способом можно снизить, наверно, количество наркотика и его негативные эффекты.
Всего несколько недель назад он и его лабораторный ассистент доктор Кларк Нельсон натолкнулись на одно производное бутирофенона, которое избирательно снизило электрическую активность ретикулярной формации у одной обезьяны. Только величайшая самодисциплина позволила ему не воспарить на небеса, учитывая, что Результаты получены только на одном животном. Когда они стали повторять эксперименты, то нашли, что у восьми обезьян наблюдалось то же самое.
Как доктор Норман Гудмен хотел бы забросить всю остальную работу и посвящать все двадцать четыре часа в сутки своему открытию! Он планировал все более сложные эксперименты со своим препаратом, в том числе и на людях. Нельсон пылал еще большим энтузиазмом, и доктор Гудмен с величайшим трудом отговорил его от немедленной попытки введения небольшого количества препарата самому себе.
Доктор Гудмен знал, что настоящая наука покоится на фундаменте строгой методологии. Все должно исследоваться тщательно и объективно. Слишком ранние эксперименты на людях могут приводить к жалобам и неприятным открытиям, что печально и для врача, и для больного, и для препарата. Итак, доктор Гудмен держал себя в узде и придерживался строгой последовательности опытов, по крайней мере пока ему не захочется обнародовать свое открытие. И вот в это понедельничное утро он "давал газ", как они называли это на своем жаргоне, то есть отдавал дань клинической анестезиологии.
– Черт, – сказал доктор Гудмен, выпрямляясь, – Мери, я забыл эндотрахеальную трубку. Сбегай в наркозную и принеси восьмой номер.
– Иду, – ответила Мери Абруцци, исчезая за дверью операционной.
Доктор Гудмен рассортировал соединительные трубки для разных газовых смесей и подключил две из них – для закиси азота и для кислорода – к вентилю в стене операционной.
Шон Берман был четвертым и последним пациентом для Гудмена в этот день 1976 года. До этого ему пришлось работать с женщиной весом в сто тридцать три килограмма с желчнокаменной болезнью. Доктор Гудмен опасался, что огромная масса жира впитает в себя наркотик, а к концу операции начнет его выделять в кровь, затрудняя выход пациента из наркоза. Но его опасения не оправдались, и, хотя операция затянулась, больная проснулась очень быстро, как только удалили эндотрахеальную трубку и затянули последний шов.
Остальные два случая в этот день были банальными: венэктомия и геморроидэктомия. Берману же предстояла менискэктомия на правом колене, и доктор Гудмен предвкушал, что уже в час пятнадцать будет в своей лаборатории. Каждый понедельник Гудмен благословлял свою счастливую звезду, что у него хватило настойчивости продолжать свои научные изыскания. Клиническую анестезиологию он находил слишком скучной, слишком легкой, слишком банальной и надоедливой.
Единственно, что примиряло его с клиникой по понедельникам, как он сам говорил окружающим, была возможность комбинировать препараты. Он любил, если не было противопоказаний, составлять индивидуальную схему анестезии, сочетая несколько наркотиков, вместо того, чтобы давать большие дозы одного. Нейролептоанальгезию он не любил, так как считал ее примитивной предшественницей грядущих типов анестезии.
Мери Абруцци вернулась с эндотрахеальной трубкой.
– Мери, ты прелесть, – заметил Гудмен, проверяя все ли готово. – Ну, я думаю, можно начинать. Подавайте больного.
– С удовольствием. А то я не доберусь до своего обеда, пока мы не кончим. – И Мери снова исчезла.
Так как Берман не имел никаких противопоказаний, Гудмен решил избрать нейролептоанальгезию. Он знал, что Спаллеку все равно, как и большинству хирургов-ортопедов. "Только усыпите его поглубже, чтобы я смог наложить этот проклятый жгут. Это все, что мне нужно" – был обычный ответ на вопрос, какой анестетик они предпочитают.
При нейролептоанальгезии больному вводится мощный транквилизатор-нейролептик и сильный анальгетик. Оба они обладают и быстро проходящим снотворным эффектом. Доктор Гудмен обычно пользовался дроперидолом и фентанилом, затем больному вводили пентотал, а наркоз поддерживали закисью азота и добавочными дозами равных объемов фентанила и дроперидола. Кроме того, для полного паралича скелетных мышц использовался яд кураре. При этом за больным было необходимо все время наблюдать, но доктор Гудмен с удовольствием выполнял все это, так как время для него при этом шло быстрее.
Санитар открыл двери для каталки, которую толкала Мери Абруцци.
– Ваш ребеночек спеленут, доктор Гудмен. Он крепко спит, – прокомментировала Мери. Она опустила перильца каталки.
– Ну же, мистер Берман. Пора перебираться на стол, – Мери слегка потрясла Бермана за плечо. Он чуть приоткрыл глаза. – Помогите нам, мистер Берман.
С некоторым трудом Мери и санитар переложили Бермана на стол. Он почмокал губами, перевернулся на бок и натянул простыню до шеи; похоже было, что ему кажется, что он дома в собственной постели.
– Отлично, Рип Ван Винкль, теперь на спинку, – Мери перевернула Бермана на спину и вытянула его правую руку вдоль тела.
Берман спал, полностью отключившись от суеты вокруг себя. На его правое бедро надели манжету пневматического жгута. Правую его пятку закрепили на металлическом стояке в изножье стола так, чтобы вся нога оказалась приподнятой. Тед Колберт, ассистент, начал готовить операционное поле, обрабатывая колено Бермана спиртом.
Доктор Гудмен занялся своим делом. Время было 12.20. Давление у пациента было 110/75, пульс – 72 удара в минуту, ровный. Хотя с широким катетером манипулировать было неудобно, капельницу доктор поставил меньше чем за шестьдесят секунд.
Мери Абруцци установила электроды кардиомонитора, и вся комната наполнилась негромким монотонным попискиванием.
Вооружась полностью готовым аппаратом для анестезии, доктор Гудмен прикрепил шприц к капельнице.
– Ну, мистер Берман, я хочу, чтобы вы расслабились, – сострил Гудмен, улыбаясь Мери Абруцци.
– Если он еще больше расслабится, то просто растечется по столу, – засмеялась Мери.
Гудмен ввел в капельницу шесть кубиков инновара, того же сочетания фентанила и дроперидола, которое было использовано для премедикации. Затем он проверил роговичный рефлекс и отметил, что Берман уже находится в глубоком сне. Поэтому доктор Гудмен решил, что пентотал не понадобится. Вместо этого он начал подавать смесь закиси азота и кислорода, наложив на лицо Бермана черную резиновую маску. Давление было 105/75, пульс 62, ровный. Доктор Гудмен ввел в капельницу еще 0,4 миллилитра альфа-тубокурарина, препарата, которым современная цивилизация обязана диким племенам из амазонских джунглей. По телу Бермана прошла волна мышечных подергиваний, затем мускулатура полностью расслабилась, а самостоятельное дыхание прекратилось. Доктор Гудмен тут же выполнил интубацию и наполнил легкие Бермана газовой смесью из вентиляционного мешка, прослушав при этом дыхание в обоих легких. Они вентилировались полностью и симметрично.
