Светлана Мерцалова - Отзвук прошлого
Сибирский золотопромышленник Стародубцев представлял полную противоположность барону Штицбергу: крепкий, широкоплечий, с румяным смуглым лицом. Глаза смотрели нахально и жадно. В нем было столько жизни, как раз то, чего мне не хватало на протяжении стольких месяцев траура.
– Хочу одного – озолотить тебя! Все брошу к ногам!
Этот магнат не врал, он готов был платить столько, сколько я запрошу. Хотел сорить деньгами и не моргнув глазом заплатил мои долги. Отказа ни в чем не было, я опять купалась в роскоши. Он любил скачки, ярмарки, цыган, с ним я веселилась, как никогда до этого…
Однажды мы поехали в загородный ресторан поужинать. Мы мчались на тройке с бубенцами по заснеженным улицам. Столбы, дома, заборы, все было занесено снегом. Морозный воздух обжигал мне щеки. Снег скрипел под копытами лошадей.
Дверь перед нами с поклоном распахнул швейцар в отделанной золотом ливрее, а услужливый мальчик в форменной одежде принял у нас шубы. Внутри – шум, блеск зеркал, табачный дым, обнаженные плечи женщин – все подействовало на меня возбуждающе. Я приказала:
– Хочу шампанского! Много и самого лучшего!
Мы пили шампанское и ели свежие устрицы, как вдруг ввалился цыганский хор. Завыли жалобно скрипки, цыганки поправили цветастые шали, накинутые на плечи, и яркие блузки, прикрывающие пышные груди…
Они уже знали Стародубцева и выстроились полукругом вокруг нашего стола. Еще секунда и они затянули «ай, ромалэ, ай, чявалэ!» Мы пили шампанское и подпевали цыганам.
– Ох, черти, что творят! – не уставал повторять Стародубцев.
Вперед вышла немолодая цыганка и запела сильным гортанным голосом. Ее некрасивое, смуглое лицо преобразилась. В цыганском плаче слышалась такая снедающая душу тоска, что я вся задрожала. О чем пела цыганка, я не знала, да это было не важно. Я понимала без слов, что поет она о сильной и несчастной любви. О той любви, которой я еще не успела испытать.
Сколько страсти в песнях этого дикого южного народа! Стародубцев достал крупную купюру и подозвал цыганку. Она приняла деньги и поцеловала ему руку.
Вперед вышли цыганки – молодые и дерзкие. Закрутив цветастые юбки, они танцевали, оголяя смуглые ноги. Я смотрела не отрываясь, и от выпитого шампанского и круговерти танцев закружилась голова.
Сколько прелести в танце цыганских платков, в вихре пестреющих юбок! Сколько смуглых, веселых, беззаботных лиц! Я разглядывала цыганок: молодые – красивые, пылкие, дерзкие, а старые цыганки – зловещие ведьмы. Одна такая подошла ко мне. Не отрываясь, она смотрела мне в лицо:
– Красивая…
Скрюченными старческими пальцами она взяла меня за подбородок и повернула к свету:
– Кто одарил тебя этой красотой: бог или дьявол? О-ох, погубит тебя красота твоя… Никому она не принесет счастья, одно лишь горе…
Ведьма не отрываясь смотрела мне в лицо, а я разглядывала ее: седые нечесаные волосы выбились из-под яркого платка, которым она обмотала голову. Лицо изрезанно морщинами, щеки ввалились, на бледные потрескавшиеся губы свешивался нос, словно клюв хищной птицы. Я протянула свою руку старой карге. Повернув ее к свету, она уставилась на мою ладонь. Ноздри раздулись и, сжав руку, она положила мне на колени. Я была поражена:
– Что ты увидела?
– Лучше бы я этого не видела, – ответила она.
Поначалу я решила, что она набивает себе цену, и достала кошелек:
– Сколько это стоит?
– Мне ничего не нужно. Не нужно твоих денег, – она отодвинула мою руку с деньгами.
– Что ты видела?
– Кровь на тебе. Много крови. Кровь уже пролилась из-за тебя… но еще будет кровь…
Ведьма ушла, не взяв ни копейки. После этих слов шампанское стало кислым, а музыка напоминала похоронный марш. От завывания цыганских скрипок и духоты переполненного зала меня замутило. Я пожаловалась на головную боль. Стародубцев заплатил, и мы пошли одеваться.
Толстый краснолицый ямщик ждал нас, а кони уже били копытами. Стародубцев закутал меня пледом, и я рассказала ему про пророчество старой ведьмы.
Стародубцев всю дорогу успокаивал меня, прикрывая полой своей шубы. От морозного воздуха и от быстрой езды я взбодрилась. Вернувшись домой, я уже напрочь позабыла о старой карге.
Ночью, когда мы лежали в постели, Стародубцев еще раз вспомнил:
– Мне тоже эта карга много грустного пообещала: и разорение, и печали… а я вот счастлив, влюблен и богат…
Недолго Стародубцев оставался богатым, тут старуха не врала. Мы хорошо подрастрясли его капитал. В какой-нибудь год он спустил все и вернулся на Урал спасать то, что можно еще спасти, чтобы не пустить заводы с молотка…
Дальше был князь N – эдакий молодящийся старичок со сладкой улыбкой. Рядом со мной он снова чувствовал себя молодым, словно юноша, и все умершие чувства его возродились. Князь мог часами смотреть на меня в лорнет и восхищаться:
– Magnifique! Mais quelle beauté!
Жуткое зрелище, когда старый койот теряет голову от любви. Он красит волосы, румянится, носит костюмы светлых тонов. С ним нелегко общаться, он почти выжил из ума и часто заговаривается.
В молодости князь имел успех у женщин, и до сих пор не может этого забыть. Объясняясь мне в любви, он часто перескакивал на воспоминания о своих прошлых победах. Путал меня со своими бывшими пассиями, начиная рассказ об одной из них, он никогда не заканчивал, сбивался, сам не замечая этого. Мне часто приходилось выслушивать весь этот бред, за что, конечно, ему пришлось заплатить.
Князь часто бывал у меня на спектаклях. Сидел, словно завороженный, боясь пропустить даже слово. После спектакля он плакал, стоя на своих ревматических коленях, обещал жениться и сделать из меня княгиню. Интересно, куда он собирался деть свою высохшую, как жердь, жену, столь древнюю, как и ее род, что начинался от Рюриков?
В последние дни он стал таким восторженным, стал заговариваться, даже забывать, кто он такой. Вдруг пропал, говорили, что он попал в психиатрическую клинику, что его увезли лечиться за границу…
Что дальше? Фабриканты, сахарные короли, торговцы пушниной, денежные тузы, владельцы сталелитейных заводов. С ними я не церемонилась. Бывшая голытьба, волей случая добравшаяся до денег, порой не знающая элементарных правил этикета, смотрели на меня, как на богиню. И платили, платили, платили…
Тут еще кинематограф, что стремительно ворвался в мою жизнь. Полчаса на экране, и я – звезда, получаю сотни писем от мужчин, что сходят по мне с ума.
И вот я, царившая за счет слабости мужчины, презирала тех, кто мне платил. Чем больше я презирала их, тем больше они платили и вкладывали деньги в мои спектакли. Благодаря тому я играла самые интересные роли, была царицей сцены.
Я умею быть признательной и дать мужчине наслаждение, не впуская никого в душу. Могу привязать мужчину к себе, чтобы снова и снова он хотел только меня. Успех шел по нарастающей, и чем больше я разоряла, тем больше они хотели быть разоренными.
Каждое утро я просматривала прессу, стараясь запомнить лица известных и богатых особ. Когда я видела их на своих спектаклях, то работала только на них. Чем почетнее был гость, тем чувственнее был мой голос и ярче сияли глаза. Все, слова любви, смех, слезы – все было для них. Почти всегда это срабатывало…
Пишу письмо, я так устала, что решила провести вечер дома. Как всегда, на спектакле я выложилась до конца, и благодарные зрители засыпали меня цветами.
Десяток фотографов ослепили вспышками, когда я выходила из театра. Двигаясь к автомобилю, я обворожительно улыбалась всем тем, кого из-за вспышек фотокамер видеть не могла. Публика скандировала мое имя.
Неожиданно суеверное чувство овладело мной. Ведь отчасти такому успеху способствовала моя связь с бароном Штицбергом, а в последствие его самоубийство, ибо мое имя мелькало во всех газетах. Газетчики ухватились и раздули эту историю до всенародной сенсации. Публика валом повалила на мои спектакли, всем хотелось увидеть эту «la femme fatale», ту, что манит, толкает на безумства и губит…»
Часть четвертая
Анна вышла на террасу. Открывшийся с высоты вид очаровал ее, и она невольно пожалела, что раньше не поднималась сюда. Тихо, ни ветерка, воздух словно застыл…
Она разглядывала заросший плющом и легендами особняк, в стенах которого разыгралась трагедия жизни Матильды. Освещенный теплым вечерним солнцем, он выглядел таким сказочным…
