Кит Скрибнер - «Гудлайф», или Идеальное похищение
Потом Нанни купала Стону, смывая с него все неприятности жизни, как смывают с ветрового стекла дохлых насекомых. Она омывала его лицо струйками воды, выжимая над ним губку. Она выливала полные ведра ему на грудь, на спину, погружая в воду все его охваченное жаром тело… И он снова проснулся, глаза его щипало. Ящик. Он вроде бы мочится. Стона сжал мускулы живота, и горячая волна боли пронзила мочевой пузырь, заколола поясницу, отдалась в его слабых, распухших почках. Одна ноздря была забита слизью. Стона набрал в легкие воздуха и дунул. Потом дунул еще раз. Пузырьки слизи упали на щеку, и он задышал свободнее.
Однако боль в почках стала невыносимой. Он приподнял колени на два-три дюйма, насколько позволяли его путы. Он прижался коленями к натянутой над ним веревке, но облегчения не было. Согнуть колени, хотя бы на минуту… на полминуты… он был бы готов отдать за это свой домашний очаг… Почки жгло как огнем. Безжалостные пальцы боли терзали поясницу. Мочевой пузырь вот-вот лопнет от напряжения. Казалось, в нем уже образуется тонкая, быстро удлиняющаяся трещина.
Стона перестал сдерживаться. Он расслабил мышцы и позволил моче излиться. Он позволил ей свободно вытечь в брюки, и у него в паху возникло ощущение, пробудившее в нем чувство удовлетворенного желания.
* * *В ту последнюю весну перед окончанием школы Тео ходил по коридорам с таким ощущением, будто едет в патрульной машине отца: казалось, он бесшумно катит на высокоэффективных шинах, его влечет вперед мощный двигатель полицейской машины-перехватчика, но на холостом ходу. В любой момент Тео может резко нажать на педаль и врубить полную. Окна патрульной машины подняты, полицейское радио треском отдается в мозгу, а у мальчишек, мимо которых он проезжает, всегда есть что спрятать, они сгибаются над чем-то, вроде бы бесцельно толкутся у запертых ларьков, но, увидев его, выпрямляются и идут дальше. Он уже слышал о них кое-что: «возможно, есть арт-история»,[29] «первое место в лакроссе»,[30] «тройная ходка» — и Тео понимал, что все это означает что-то совсем другое.
Они говорили о колледже, как о деле решенном. Они шагали по коридорам, демонстрируя университетские майки «Рутгерс», «Фэрли Дикинсон», «Провиденс-Колледж». «Ты уже решил?» «Ты уже поступила?» Ребята говорили о девчонках, которых встретят в университете, а девчонки — о ребятах. Но Тео к этому времени сделал несколько собственных открытий: о том, как хорошо иметь «Плимут-бельведер-392» и кое-какие деньги в кармане. О том, как это здорово — трахаться. О девчонках-хиппи.
Но на самом деле ему всегда нужна была только Коллин. Дверь его машины всегда была для нее открыта, Коллин не только этого заслуживала, она имела право на это рассчитывать. Она была именно такой девушкой: из хорошей семьи, с красивой прической, со вкусом одета. Не такая девица, с которой уезжаешь подальше, так, чтобы оставить позади пару городков, а дверь машины ей открываешь у какой-нибудь обочины, чтоб никто тебя с ней не увидел. Коллин такая, какую будешь горд домой к родителям привести. Он так и делал, и не один раз. «Неужели мне слышится звон свадебных колоколов?» — спросила мать Тео после ужина, когда Коллин в последний раз ела у них в доме.
Тео выдернул хрустящую банкноту в двадцать долларов из бумажника и протянул в окошечко кассы: «Два, пожалуйста». Увидел, что Коллин заметила двадцатку. Она всегда замечала. Он положил сдачу в бумажник, вытащил пятерку и снова положил обратно так, чтобы головы президентов оказались в одном ряду, и не спешил спрятать бумажник, держал в руке, тяжелый, набитый, из гладкой плотной кожи — солидная упаковка для внушительной пачки денег. Они с Коллин встали в очередь на вход в кинозал. Тео опустил бумажник в задний карман джинсов и прижал края билетов к губам, попытавшись сквозь них свистнуть; раздалось шипение и писк…
Коллин устремила на него неодобрительный взгляд. Тео застыл. Он скрестил руки на груди и подумал о том, как много есть всякого такого, что он хотел бы перестать делать, например, носить белые носки, засовывать руки за пояс брюк и смазывать волосы «виталисом».
А иногда он делал что-то, вовсе не замечая этого. Он наблюдал, как Коллин смотрит на других парней в фойе кинотеатра. Оглядывает их с ног до головы. Большинство ребят были в спортивных рубашках, как у Тео, в штанах цвета хаки или в синих джинсах, таких же, как у него, но их обувь… Одни были в мягких замшевых мокасинах, другие — в кроссовках. А Тео надел грубые тяжелые ботинки на шнурках. Его отец носил такие же. Он заказывал их по каталогу Отдела полицейского снабжения. Ботинок форменный, класс А, стиль номер 42. Полицейские ботинки.
Когда он смотрел на Коллин, он твердо знал, чего ему хочется. Ему хотелось уплыть с ней на яхте вверх по реке, в маленькую бухточку у устья ручья, рядом с уединенным пляжем: они поставят яхту на якорь там, где воды по колено, и пошлепают босиком на берег. Он выроет в песке углубление для попки Коллин, построит горку из песка под ее коленями и наклонный клин для ее спины, плеч и головы. Она приляжет на песок в своем бикини и станет читать французский журнал с фотографиями о жизни европейцев из высшего общества, отдыхающих в собственных шато. Сидя рядом с ней, поглядывая, как натянута золотистая от солнца кожа на ее сильно увеличившемся от беременности животе, Тео станет показывать их первому ребенку, девочке, как ее крохотными кулачками можно построить крохотные песочные замки. Их маленькая дочка в конце концов вырастет и станет похожа на свою маму. Второй малыш не заставит себя долго ждать, а потом явится третий и, напоследок, четвертый. Две девочки и два мальчика. Тео будет преданно заботиться о них.
Очередь двинулась ко входу. Коллин шагнула вперед. Тео преследовал один и тот же повторяющийся кошмар — он теряет Коллин в переполненном, разукрашенном фойе, кишащем незнакомыми людьми, которые все говорят на незнакомом языке. Он тут же ее догнал, но никак не мог отделаться от мысли о собственных ботинках. Они походили на ботинки со стальными носками, как у служителя бензоколонки.
И в одно мгновение он понял, что больше никогда в жизни не станет носить такие ботинки. Вот так с ним всегда и случалось — он все осознавал в одно мгновение. Для Коллин он был готов на все.
Тео протянул вперед руку с билетами, и девушка в красном жилете, в черном галстуке-бабочке взглянула на него с глупой высокомерной улыбкой. Тео посмотрел на свою руку и обнаружил, что изорвал билеты на мелкие клочки. На его ладони лежала горсточка конфетти.
* * *— Ты не приготовишь нам всем салат, дорогая? — спросила невестку мать Тео.
Отдых, наверное, и в самом деле — лучшее лекарство для мистера Брауна. Тео прав насчет того, как лечить шок, думала Коллин. Они держат его в тепле, вливают в него жидкость. У мистера Брауна целых три самых мягких из их старых пледов и две подушки. Она промыла и заново перевязала его рану. Дала ему много воды и две таблетки мультивитаминов. Коллин очень верила в силу витаминов. И с уважением относилась к способности человеческого организма самостоятельно себя лечить. Но ей было жаль мистера Брауна: ведь он не знал. Он не знал, что они выбрали именно его просто потому, что из всех руководящих сотрудников «Петрохима», за которыми они следили, только у него не было шофера, дома на его улице стояли среди деревьев, далеко от дороги, и он был очень пунктуален. Он не знал, когда его освободят. Ужасно, что ему придется пробыть в ящике настолько дольше, чем они первоначально планировали. Когда Тео пришел к выводу, что осталось слишком мало времени, что страховая компания не успеет собрать деньги сегодня к вечеру, они решили не возвращаться в бокс, для того чтобы в третий раз попробовать записать пленку. Они решили дать мистеру Брауну отдохнуть.
Коллин разложила на столе оставшиеся ножи и вилки, китайские палочки для Тиффани и убрала флакончики с таблетками, журналы и подставку для салфеток из кафе «Ленивая Сюзан». Коллин любила, чтобы на столе было красиво.
— А салат, Коллин, дорогая?
— Это без проблем.
Когда Коллин открыла холодильник, она поморщилась — просто не могла удержаться. Люди вечно забывают, что пластмасса впитывает запахи, а внутренность этого холодильника впитывала их чуть ли не с тех пор, как Тео и Коллин начали встречаться еще школьниками. Она выхватила пакет с салатом и захлопнула дверцу.
Салат «Айсберг». Неужели сегодня вечером она будет есть этот салат в последний раз в жизни?
— Нет в доме запаха приятней, чем запах голубцов, сделанных Дот! — объявил Малкольм. Он замолк, едва успев выговорить эти слова — подвело дыхание. Когда он задержался в дверях, собака остановилась у его ног, взволнованно дрожа. Малкольм с трудом прошаркал по линолеуму пола к столу и оперся руками о спинку стула.
