Ричард Кондон - Маньчжурский кандидат
Реймонд ожидал в Розовом саду Белого дома, и помощник пресс-секретаря безуспешно пытался поддерживать с ним разговор. Стоял прекрасный солнечный день. Мысль о том, рядом с каким зданием он находится, будоражила Реймонда. И какая зеленая, до чего же зеленая тут была трава! Он волновался, в самом деле, волновался. Сердце разрывалось, Реймонду почему-то было стыдно, он чувствовал себя слишком ничтожным; но его обуревали и возвышенные чувства. Сержант Шоу гордился зданием, рядом с которым стоял; он гордился человеком, с которым ему предстояло встретиться.
На другом конце сада в окружении журналистов появилась его мать. Она тащила за собой мужа, в зависимости от обстоятельств раздавала то ослепительные улыбки, то косые взгляды и объясняла всем и каждому, что ее муж — новый сенатор и отец Реймонда. Реймонд, по счастью, слышать этого не мог, зато он видел, как она раздавала сигары. Они оба с Джонни раздавали сигары, не считаясь с тем, нуждаются в них журналисты или нет. На матери Реймонда было платье за восемьсот долларов, последний «писк» моды. Общее впечатление портила лишь огромная черная сумка, висевшая у нее на локте. Сумка как сумка, хотя на самом деле это была портативная коробка для сигар. Реймонд знал, что мать собралась было совать журналистам и деньги, но какое-то шестое чувство подсказало ей, что это может быть понято неправильно.
Камеры были уже расставлены по траве, и теперь все ждали появления президента. Реймонд спрашивал себя: что бы они делали, если бы ему удалось каким-то образом раздобыть оружие и выстрелить матери прямо в лицо, прямо в ее большой, зубастый, беспрерывно двигающийся рот. Гляньте только, как она выдрессировала Джонни! Гляньте, каким понятливым и послушным он выглядит, благодаря ее усилиям; каким здравомыслящим, спокойным и почтенным. Отчим беспрерывно пожимал руки и бормотал, бормотал что-то, то шевеля губами, то чопорно поджимая их. Под огромной картофелиной носа его толстые губы то и дело кривились, и два фотографа (мать Реймонда, конечно, выдрессировала и их тоже) слушали Джонни с таким видом, будто он и в самом деле безобидный, ни в чем не повинный человек…
А что творилось в аэропорту! О господи помилуй! В аэропорту она вцепилась фотографу в его мясистое правое плечо, вцепилась Джонни в его мясистое левое плечо и поволокла обоих вперед по бетонированной площадке, крича тем, кто стоял на трапе:
— Пусть первым выходит Шоу! Пусть сначала спускается сержант!
Ее громогласный напор увлек за собой остальных, заставив всех тридцать фотографов и репортеров ринуться следом, а грузовик с телевизионщиками спокойно катил рядом с ней, и они снимали все, что миру предстояло увидеть этим вечером, и, хвала Всевышнему, не записывали при этом звук.
Лейтенант вытолкал героя из самолета, мать подтолкнула к нему Джонни, и Джонни потянул его вниз по трапу, чтобы на снимке Реймонд не казался намного выше него. Чтобы не вышло никакой осечки, мать Реймонда закричала:
— Поднимись еще чуть-чуть, Джонни, и обними мальчика!
Джонни схватил Реймонда за правую руку, потянул вниз и навис над ним. Мать Реймонда даже не поздоровалась со своим сыном. Она не видела его два года, но у нее не нашлось ни слова приветствия для него, и у Джонни — тоже. «Слава богу, — подумал Реймонд, — что в их семье не принято тратить время на разговоры».
Джонни улыбался ему совершенно безумной улыбкой, зрачки его глаз были расширены от седативных препаратов, которыми мать накачала его. Репортеры образовали вокруг них плотный полукруг, каждый работал локтями, чтобы не дать вытеснить себя из него. И, как всегда на такого рода публичных встречах, где каждому было велено сделать непревзойденный снимок, нашелся самый грубый, самый настырный крикун, в конце концов решивший проблему за всех остальных. Крупный, похожий на итальянца фотограф завопил:
— Втащите мать туда, черт побери! Эй, сенатор! Пусть ваша жена поднимется, черт побери!
Тут мать Реймонда сообразила, что и впрямь сваляла дурака, мгновенно оказалась рядом с ним и повисла на шее сына, целуя того снова и снова, пока щека у него не заблестела от слюны. При этом она не забывала держаться под углом тридцать градусов к камерам и шипеть на Джонни между поцелуями:
— Пожми ему руку, ничтожество! Улыбайся в камеры и пожимай ему руку! Нас снимают для телевидения, ты хоть помнишь об этом?
Разумеется, Джонни так и сделал.
Примерно минут семь они позировали, поворачиваясь то так, то эдак, то стоя на одном месте, то приближаясь к камерам. Потом полукруг фотографов сломался, мать Реймонда схватила Джонни за руку и потащила прочь.
Помощник пресс-секретаря из Белого дома повел Реймонда к автомобилю, и в следующий раз Реймонд увидел свою мать, когда она раздавала сигары в Розовом саду, то и дело разражаясь фальшивым смехом.
Внезапно все смолкли. Даже его мать. Все пришли в состояние боевой готовности; появился президент. Он выглядел просто великолепно. Румяный, высокий, он казался настолько нормальным, что Реймонду захотелось положить голову ему на грудь и заплакать, потому что с тех пор, как он расстался с Беном Марко, ему попадалось не так уж много нормальных людей.
Сержант вытянулся по стойке «смирно», глядя прямо перед собой.
Президент сказал:
— Вольно, солдат. — Затем наклонился, взял свисающую вдоль правого бока руку Реймонда и тепло пожал ее. — Ты храбрый человек, сержант. Я завидую тебе в лучшем смысле этого слова, потому что нет чести выше, чем получить Почетную медаль своей страны.
Краем глаза Реймонд заметил приближение матери; к его ужасу, глаза и у нее, и у Джонни горели, точно у голодных шакалов. Пресс-секретарь представил президенту сенатора Айзелина и миссис Айзелин, мать сержанта. Президент поздравил их. Реймонд услышал, как его мать просит о чести сфотографироваться с президентом. Получив согласие, она левой рукой дала знак своим дрессированным фотографам — приблизиться. Остальные тут же последовали за ними.
На снимке все стоят, выстроившись в ряд. Мать Реймонда слева от президента, Реймонд — справа от него, Джонни — справа от Реймонда. За мгновенье до того, как снимок был сделан, миссис Айзелин достала нарядный маленький черно-желтый флаг на короткой позолоченной палочке и развернула его над головой Реймонда. Вернее, это она так думала, что развернула его над головой Реймонда. Однако когда на следующий день снимки появились в американских газетах, а потом еще на протяжении трех с половиной лет со скандальной частотой печатались во многих газетах мира, на фото было отчетливо видно, что нарядный маленький флаг развернут прямо над головой президента, и на нем крупными буквами написано:
«СЫН ДЖОННИ АЙЗЕЛИНА».
IV
В 1940 году мать Реймонда, ожидавшая второго ребенка, находясь на шестом месяце беременности, развелась с отцом Реймонда, человеком намного ее старше, и вышла замуж за бывшего партнера своего первого супруга, Джона Йеркеса Айзелина, обладателя хриплого смеха и мясистого носа. В их кругу ходило много слухов, что отцом еще не родившегося ребенка был громогласный, распутный Джонни Айзелин.
Ко времени второго брака матери Реймонду исполнилось двенадцать. Он не особенно любил отца, но мать не любил настолько сильно, что остро ощутил эту потерю. В последующие годы младший брат Реймонда оказывал предпочтение шумному Джонни перед строгим, молчаливым Реймондом, поскольку, как и его отец, обожал издавать звуки просто ради самих звуков, да и к тому же нос у него обещал вырасти таким же мясистым. Однако брат Реймонда умер в 1948 году, и это очень помогло Джону Айзелину стать губернатором за счет активной эксплуатации во время выборной компании человеческого горя и игры на сочувствии избирателей.
Брак Элеонор Шоу и Джона Айзелина носил скандальный характер, с этим все соглашались. Вопросы, которые разжигали всеобщее любопытство, больно терзали юного Реймонда, и по мере того, как его пробуждающееся сознание постигало все детали, они каплями горечи откладывались в памяти.
Отец Реймонда протянул еще шесть лет, полностью погрузившись в свою печаль, после чего покончил жизнь самоубийством. Реймонд, в отличие от всех остальных, был безутешен. Под проливным дождем, в присутствии немногих свидетелей, большинство которых были наняты через бюро похоронных услуг, он разразился прощальной речью. Произнося ее, парень не сводил взгляда с матери. Высоким, напряженным голосом он говорил, каким невероятно благородным человеком был его отец, и прочий мальчишеский вздор в том же духе. Для Реймонда, с того самого дня, как в 1940 году он увидел слезы на глазах отца, мать навсегда осталась аморальной распущенной женщиной, которая сбежала из дома и разбила сердце своего мягкого, ранимого мужа.
Отчима Айзелина Реймонд ненавидел вдвойне, потому что тот оскорбил, унизил и предал благородного человека, отняв у него жену. И еще потому, что отчим, казалось, был способен издавать звуки при каждом движении и всеми частями своего тела, во сне и наяву; он рыгал, причмокивал и пыхтел; фыркал и сопел; говорил, говорил, говорил — без конца, не смолкая ни на мгновенье.
