Маурицио де Джованни - Кровавый приговор
— Вы поняли, какая она святая, а, комиссар? Такая, которая помогает ближним деньгами за три процента в месяц. Действительно святая. Точней, мученица.
— Не вижу причины для шуток. Раз у нее было столько… клиентов, ее мог убить кто угодно. Посмотри, их тут человек тридцать. Но я хочу понять другое: как получилось, что никто не взял деньги?
Оба полицейских повернулись к трем пачкам банкнотов, которые лежали на столе, одна поверх другой. Сумма была немалая, такую никто не рассчитывает обнаружить в бедном квартале, в лачуге, у старой невежественной женщины. И главное — они не ожидали, что обнаружат столько денег на месте такого жестокого преступления, что убийца оставит их там лежать. Майоне пожал плечами:
— Могло случиться, что он их не заметил — не увидел коробку: он же был в страхе и смятении, да еще и в ярости. Убил Кализе и убежал.
— Нет. Он ее видел: векселя и деньги испачканы кровью. Он что-то искал в коробке грязными руками. А потом забросил ее под диван. Что он искал? Нашел или нет? И если он забрал с собой то, что искал, как нам выйти на него? У меня ощущение, что никто из клиентов, которые записаны здесь, — он указал своей изящной рукой на кучу документов, — не был нашим «футболистом». Но для очистки совести продолжим разрабатывать их. Закончим перепись почитателей этой святой.
Математика потребовала от них такого долгого напряжения сил, что перед самым наступлением вечера Ричарди пожалел бригадира, у которого от отчетов заболела голова, и отпустил его. Он в одиночку закончил составлять список тех, кто был подавлен и потрясен незаслуженным ударом судьбы и мог безвременно оборвать жизнь их защитницы.
Оказавшись на улице, бригадир сделал глубокий вдох. Теперь воздух уже точно стал другим. Майоне почувствовал сосущую боль в желудке и вспомнил, что не обедал сегодня. Но он подумал также о Филомене Руссо и о ее ране.
Ужин может подождать еще немного, решил он и направился к больнице Пеллегрини.
Ричарди вышел из управления на два часа позже. С большой улицы, по которой он должен были идти, чтобы вернуться домой, уже исчезли дневные обитатели, и теперь ее населяли ночные люди. Его голова была опущена, руки в карманах. На запястьях было несколько чернильных пятен — следы долгих отчетов, которые приходится составлять в случае убийства.
Идя по улице под взглядами, которые следили за ним из темных подъездов или из проулков, он не обращал внимания на мелкую торговлю, которая на мгновение прерывалась, когда он проходил мимо своей легкой походкой. И на женщин с открытой грудью, которые при его появлении отступали в темноту поперечных переулков, чтобы потом предложить себя мужчинам, которые чувствовали биение весны в крови или просто тоску одиночества.
Он шел, нагнув голову и неся в уме новую загадку — страдание и боль, которые просили успокоения. Шагая в колеблющемся свете фонарей, висевших над центром улицы, он снова видел перед собой след крови на ковре, несчастную, завернутую в лохмотья, сломанную шею. И фигуру воскового цвета, которая уцелевшей половиной расколотой головы продолжала повторять старую поговорку.
Но он мог представить себе и то отчаяние, которое тайные темные дела жертвы преступления, должно быть, принесли десяткам семей. Ростовщичество — подлое занятие, думал Ричарди. И одно из самых печальных преступлений, потому что ростовщик берет доверие и обращает его против давшего. Оно высасывает труд, надежды, ожидания — высасывает будущее.
Он улыбнулся булыжникам мостовой. Какая ирония, что старуха сочетала эти два занятия: одной рукой она давала надежды, другой их отнимала. Одно занятие обеспечивало ей жизнь, другое принесло смерть. Кармела Кализе была такой же, как те загадочные грязные люди, которые сейчас окружали его в темных закоулках улицы Толедо. Она тоже скроила себе жизнь из чужого доверия.
Впрочем, две ее профессии не так уж сильно отличались одна от другой. Гадание на картах и ростовщичество высасывали доверие и надежды, высушивали душу. Но вопрос был тот же, что всегда: имела она право жить или нет? Ричарди знал ответ. И не сомневался.
Майоне вошел в женскую палату больницы. Он так спешил, поднимаясь по лестнице, что немного запыхался. Как всегда, палата, большая комната с очень высоким потолком, была полна людей даже в этот поздний час. Плакали дети; семьи в полном составе собрались вокруг постелей и причитали, не думая о больном, которому нужен покой. Ни врачей, ни медсестер нигде не было видно.
Сдвинув фуражку назад и вытирая лоб, бригадир огляделся, стараясь отыскать Филомену Руссо. Он нашел ее почти сразу, потому что она была одна, держалась скромно, но с достоинством и была одета в тот же черный наряд, что утром. Майоне вспомнил, что эта простая одежда была пропитана кровью, когда он увидел Филомену в первый раз, и мысленно услышал звук падающей в темноте капли.
Он пошел к ней по узкому проходу между двумя рядами кроватей, хорошо зная, что при его появлении рядом разговоры будут прекращаться и взгляды становиться враждебными.
— Добрый вечер, синьора. Как вы себя чувствуете?
Филомена повернулась очень медленно — на звук голоса, а не к человеку. На правой стороне лица у нее была повязка, в центре которой из-под бинтов проступала линия цвета крови — шрам.
Черные волосы слиплись от засохшей крови и пота, платье было грязным, лицо выражало усталость и боль. Но даже в этом состоянии она была гораздо красивее всех других женщин, которых Майоне видел за свою жизнь.
— Бригадир! Я должна вас поблагодарить. От всего сердца.
Этот голос! Майоне вспомнил, что доктор Модо восхищался тоном голоса Филомены. Сам Майоне думал, что такими должны быть голоса ангелов. Это был низкий нежный звук, дрожавший в воздухе. Он был похож на отголосок, который остается после колокольного звона. За одну минуту полицейский несколько раз мысленно перенесся из больницы на берег моря и обратно.
Когда эта долгая минута закончилась, он очнулся. И сказал лишь для того, чтобы не отвечать взглядом на взгляд единственного открытого глаза, черного как ночь:
— Идемте, синьора. Идите со мной, я отведу вас домой.
19
Поднимаясь по лестнице, Ричарди слышал, как орало радио у него дома. Звучала какая-то танцевальная музыка. «Няня, у тебя слабеет слух, — с нежностью подумал он. — Занудная и несдержанная, характер скверный, готовит отвратительно, но она — моя семья».
Ричарди открыл дверь ключом: он прекрасно понимал, что мог бы выбить ее головой, а Роза ничего бы не услышала. Потом прошел прямо в маленькую гостиную и резко повернул ручку большого радиоприемника с корпусом из светлого дерева. Сосчитал до трех и повернулся лицом к двери точно в тот момент, когда разгневанная няня появилась на пороге.
— Да что это такое? Скоро уже и радио нельзя будет слушать?
— Тебе нельзя. У нас тут такое случилось! В Национальном музее, а до него отсюда два километра, четыре мумии ожили и стали танцевать под музыку Чинико Анджелини. Директор музея пришел жаловаться к нам в управление.
— Отлично сказано! Какой вы стали умный! Это значит, что день был легкий, да? Вы там сидели и спокойненько читали бумаги. А я, несчастная старуха, при всех моих болячках должна бегать туда-сюда, чтобы вести хозяйство в этом доме.
— Отлично сказано! Вот и продолжай вести его, пока я пойду умоюсь.
— Только умывайтесь быстрей: я через десять минут накрою на стол. Время позднее, а вы еще не ели.
«Угроза и приговор, — подумал Ричарди. — Я уже знаю, что она мне навяжет сегодня. Вонь ее цветной капусты долетает до самой площади Данте».
Он прошел в свою комнату, снял пальто и пиджак, а потом не смог устоять перед искушением и подошел к окну. В нескольких метрах от него, на втором этаже, семья заканчивала ужин. Со своего места он видел лишь половину просторной кухни и только часть стола, за которым ели соседи напротив.
Но ему хватило бы и меньшего. Точно на линии его взгляда сидела за столом и ела Энрика. Она, как обычно, заняла такое место, где ее левая рука не мешала бы соседу. Вокруг нее сидели ее братья, родители и мужчина, который, как предположил Ричарди, был мужем ее сестры: комиссар видел, как тот держал сестру за руку.
Ричарди было знакомо все: посуда, стаканы, скатерть и салфетки, стулья — помогли год безмолвной верной любви и профессиональная привычка запоминать каждую подробность. И не важно было, что он не знает фамилию Энрики. Он удерживал себя даже от попыток ее узнать: в этот раз он не хотел ничего расследовать.
Ему нравилось быть таким, как сейчас, — нормальным человеком вне времени и пространства, нежным, сильным и спокойным. Это был единственный маяк в тумане его боли и маленький тихий порт, куда он возвращался каждый вечер. Когда работа задерживала его далеко от дома: расследование шло слишком долго или надо было закончить отчет, и он терял эти волшебные минуты, то начинал немного нервничать. И не мог успокоиться, пока не появлялась возможность снова подойти к окну.
