Александр Каменецкий - Последний пророк
— Илюша, Илюша, хватит! — подхватила, затрещала мелко добрейшая моя теща. — Ты уже выпил, тебе хватит…
— Только-только нормально жить стали, — продолжал реветь Илья Иванович, блестя стеклянно-красными белками. Пьянел он внезапно и катастрофически. Преображался на глазах. — Только-только экономика заработала, людей из коммуналок в квартиры переселили, только-только дети родились, которые ни войны, ни голода не видели, — и тут трах-тарарах! — Стопка маленькой бомбой взорвалась о пол, шарахнув по ногам искристыми осколками. — Явились реформаторы на все готовенькое! Вы же эту несчастную страну уже десять лет грабите и все разграбить не можете до конца! Все, что советская власть создала, жрете-жрете, а оно есть и есть! И будет! Вы же ни черта не строите, кроме дворцов своих, вы же о будущем не думаете, у вас девиз: нахапать побыстрее сегодня, потому что завтра, может, вообще чечены эту вашу «новую Россию» на хрен взорвут. А Сталин правильно сделал: он нац-менскую кодлу выселил подальше, и стало на Кавказе тихо и спокойно. Потому что мыслил го-су-дарст-вен-но! Потому что строил Империю — да-да, Империю, с большой буквы, — как царь Петр свой Петербург — на крови. И построил, черт усатый! Ни одна зараза в нашу сторону плюнуть не смела. А теперь? Теперь что? Теперь о нас все ноги вытирают, вот вам и демократия ваша долбаная! Нищету расплодили, бандитов расплодили, в долги влезли, страну на колени поставили и радуетесь…
— Отец, ну хватит уже, честное слово! — Таня в сердцах шлепнула ладошкой по колену и бросила в мою сторону виноватый взгляд. Видимо, я отвечал здесь за тех самых, которые и «разрушили», и «довели». — Иди отдохни, хватит!
— Нет, ты скажи, зятек. — Теперь с тестем моим справиться было никому не под силу, периодически такое случалось. Настоянная на спирту кровь наконец шибанула ему в голову, долго готовилась, наверное. — Скажи: ты Россию любишь? Ты Родину свою любишь? А?!
— Илья Иванович, я не люблю Россию, — сказал я правду, стараясь держать себя в руках. — Я люблю свою жену и свою дочку. А Россия слишком большая, ее трудно любить. Пусть лучше каждый занимается своим делом и заботится о своих близких. Так мне кажется.
Голубец мой закончился, спасительный, и я теперь тупо разглядывал свое отражение в блестящем серебре вилки, искаженное, уродливое, но очень отчетливое притом. Таня осторожно положила руку мне на бедро под столом, погладила: спокойно, спокойно, потерпи… Может, стоило навещать тестя чаще: слишком много эмоций накапливалось к моему приходу.
— Вот! Вот! Что я говорил?! Не любишь, значит… ик-кк… И никто ее не любит. Все ненавидят Россию, все ее презирают. И армия у нас плохая, и колбаса плохая, и правительство плохое, и машины плохие — все плохое! Горбачев правду дал о Сталине сказать, а кому от этого лучше стало? Только еще больше начали свою страну ненавидеть, говнюки. А эпоха Сталина, в ней была возвышенная красота, понимаешь?! Как рушились и созидались судьбы! Какое было вдохновение, какой порыв! Какие чувства люди испытывали!
Смерть и победа, взлет и падение, кровь и железо, герои и предатели, любовь и страх… Настоящая трагедия, как «Гамлет» или «Король Лир»… Дух захватывает! Она эстетически была прекрасна, понимаешь, нет?! А сейчас на сцене играют дрянной фарс пополам с цирком. Сплошной балаган: маски, клоуны, дрессированные медведи пляшут… Нет героев, героизма больше нет. Ведь страна в жопе, в жопе! Сейчас нужны такие люди, чтобы закатали рукава, взяли молот и пошли вкалывать, восстанавливать, как в двадцатые, в тридцатые… Павка Корчагин нужен. Но где его взять-то, если всем Россия до лампочки?.. Я при этой вашей власти дышать не могу, мне кажется, что даже воздух подменили! — Он захрипел и закашлялся, схватился пальцами за горло. — Воняет чем-то таким… поганым… Поганым!
Налившись багровым жаром, Илья Иванович долго кашлял, отдувался, судорожно сглатывал какие-то крупные, мне показалось, комья. Мы, все трое, сидели и ждали, пока закончится приступ. Сценарий опьянения выдающегося скульптора и лауреата был мне примерно известен. Сейчас он присмиреет, устанет, прекратит бесноваться, потом начнет клевать носом и уснет за столом этак через полчаса. Тогда мы с Таней и Машкой спокойно уйдем восвояси, чтобы не появляться здесь еще… Я бы в этот дом, если честно, больше вообще не зашел. На кой мне?..
— Ты вот думаешь: напился старый дурень, да? — Илья Иванович осуждающе уткнулся в меня рассеянным взглядом, потерянный, уже без прежнего запала. — Пьяный, значит, как зюзя, ничего не соображает, да? А я все соображаю очень даже хорошо. Вот Егор Гаранин все меня попрекал: и зачем ты, мол, талантливый человек, идолов ваяешь, чтобы народ им молился вместо Бога истинного, зачем дар свой губишь… А я всегда знал: нужны идолы! Нужны кумиры! Без вождя народа нет. Хоть ты Библию открой, хоть учебник истории — везде одно и то же. Нет без вождя народа. Егор, значит, чучелов своих лепил и думал, что с советской властью сильно борется. Я всегда ему говорил, дураку: не надо с нею бороться. Потому что советская власть людям дает веру! Основу в жизни, внутренний стержень, главную идею. Без веры жизни нет, запомни хорошенько. Без нее человек только болтается как говно в проруби, хотя ему кажется, что живет. Ведь ваша идеология сейчас какая? Вы боретесь за право мыши сидеть в своей частной норе, чтоб ее там никто не трогал, — вот что такое эта демократия. Забиться в уголок, грызть свое зерно и тихонько пердеть. Только мыши, они ничего не могут построить, ни на что не способны, только жрать и бояться… Вера в идею, вера в будущее и готовность положить за это жизнь — вот что главное! Умереть за идею — и убить за идею. Да-да, убить врага, того, кто стоит на пути, кто мешает… — Он вздохнул совсем беззлобно, даже жалобно. — Я не свихнулся, ты не думай. Просто… понимаешь… как бы тебе это сказать… Мы все жили будущим, строили будущее… Столько людей за это погибло, и винных, и невинных… всяких… Думали: завтра, завтра заживем по-человечески. Не мы, так дети заживут… Дорога верная, шаг за шагом… Еще поднажмем, еще перетерпим… Совсем-совсем скоро… А вы пришли и будущее отняли, понимаешь?! Единственное, в чем был смысл жизни, вы отняли. Самое паскудное, ты пойми, что никакой идеи новой нет. Нет ее, и все! Ведь раньше был хоть какой-никакой, но порядок, связь вещей… все на своем месте… А теперь? Понимаешь, я по утрам выглядываю в окно, вижу все это: ну, новые дома там, офисы, «Макдоналдсы»… и такое у меня чувство… как будто все ненастоящее… декорация… Стоит один раз тряхнуть хорошенько, и рассыплется. А там — пустота. Самое страшное в мире, сынок, это пустота… пустота…
Он заплакал — пьяными жидкими слезами, растирая их негнущимися корявыми пальцами по щекам. Сидит перед вами такой старый, заросший диким волосатым мясом кабан и плачет как ребенок.
— Илюша, Илюша, ну успокойся, ну будет. — Евгения Петровна, хлопотливая, сухонькая, обхватила его, огромного, веточками-руками, прижалась. — Вставай, пошли отдохнешь…
— Оставь, мать, нечего! Сам до кровати дойду.
Илья Иванович распрямился, все еще грозный, пошатываясь, мотая головой. Вздохнул и вышел, сильно задев плечом о косяк. Евгения Петровна опасливо покосилась ему вслед, прислушалась. Скоро в полутемных недрах дома мягко завозилось и рухнуло тяжелое тело, взвизгнули пружины.
— Простите его, дети, ради Бога, — сказала она полушепотом, виноватая. — Вчера звонили из собеса. Собираются лишить звания почетного пенсионера. Он так расстроился… Целую ночь министру письмо писал… Простите его, дети…
— Почему ты мне не сказала, мама? — растерянно проговорила Таня.
— Бабушка, дедушка, можно мне еще один голубчик? — Это вбежала веселая, насмотревшись мультфильмов, стуча по старому паркету босыми пятками, Машка.
Арбат, Арбат… Знаете, полезно сидеть в тюрьме. В тюрьме, я считаю, каждый человек должен оказаться хотя бы раз в жизни. Одиночная камера, четыре серых стены, отполированная сотнями задниц шконка, громкие щелчки задвижки-глазка… Многие вещи воспринимаешь по-другому. Иначе. Качество восприятия меняется. Начинаешь вдруг понимать, что такое свобода. Философы о ней спорят — чушь! Свобода — это возможность в любое время покинуть данное помещение. И все. Минимум. Встать, открыть дверь и выйти, так просто. Вообще, господа, основа жизни, фундамент ее, состоит из очень простых вещей, элементарных. Протянул руку — и выключил радио, если захотел. В Лефортове радио бормочет с утра до ночи. Устроить себе пять минут тишины когда хочется — это свобода. Съесть на завтрак яичницу, просто изжарить ее и съесть — минимум, мизер. Ах, Арбат… Сейчас написал это слово, вспоминаю… Обыкновенный москвич, он редко гуляет по Арбату: работа — дом, дом — работа… Вечер, лето, стены домов дышат теплом, огни кафе, музыка, праздношатающаяся публика, мы трое — Таня, Машка, я. Черт возьми, уже тридцатник стукнул давно, а своего города я ведь почти не знаю! Где не был еще, к примеру? Сейчас прикинем: ну на Новодевичьем кладбище — раз… в Оружейной палате — очень давно, ребенком, так что тоже, можно сказать, не был, и остальные музеи перечислять не будем… в Мавзолее — почему нет? Может, когда я выйду на волю, его ликвидируют, снесут, к тому все идет. Жаль, если это случится. Знаете, меня недавно осенило: жить надо так, чтобы не было пустых мест. Ты мог куда-то, скажем, пойти, что-то сделать, с кем-то поговорить, не знаю, а потом время прошло — и дом снесли, и человек исчез (уехал, умер), и сам ты не тот уже, а в прошлом зияет дыра. В нее что-то утекает важное, в дыру, нарушается какая-то целостность. И не зашить прореху, не восполнить никак. Сижу в тюрьме, в одиночной камере, и вот видите, о чем догадался. А без тюрьмы — не знаю, вряд ли.
