Серж Брюссоло - Зимняя жатва
Чайки камнем падали вниз, но в последнюю секунду, словно спохватившись, резко изменяли траекторию полета и нехотя, томно описывали дугу, предшествующую часто неуклюжему, лишенному грации приземлению.
Вернувшись с небес на землю, Жюльен посмотрел на мать: ее бледное от плохо проведенной ночи лицо было маленьким и усталым. Впервые после их встречи Клер показалась ему постаревшей, не той, что оставалась в его воспоминаниях. Здесь, на перроне вокзала, прохладным ранним утром она выглядела увядшей, в ее внешности появилось что-то болезненное, будто небрежный грим бессонницы сделал ее глаза безжизненными.
— Нужно пойти к нотариусу, — сказала мать, поправляя волосы. — Рановато, правда, но я его предупредила. Долго мы у него не задержимся: денег у меня больше нет, а значит, не больно-то мы интересные клиенты.
Говорила она, глядя не на Жюльена, а поверх его головы, будто хотела что-то рассмотреть вдали.
Они вышли с вокзала. Полицейских, досматривающих пассажиров, не оказалось. Мальчик подумал о том, что немцы отсюда, должно быть, уже убрались. Он весь дрожал: в пансионе пришлось забыть, что такое свежий ветер, от которого горят уши и покалывает щеки. Они пересекли площадь, уже ощущая тяжесть от своего словно прибавившего в весе багажа. Жюльен был поражен, насколько мала деревня по сравнению с той, что существовала в его воображении. Дома, улицы будто съежились после дождя, вроде одежды из дешевой ткани, которая, если попадешь в ней под ливень, садится сразу на два размера.
Интересно, не наблюдают ли сейчас за ними? В кафе толпился народ, наверняка найдутся те, кто их узнает. Он-то здорово вытянулся, а вот Клер только остригла волосы.
Жюльену казалось, что он ощущает на себе чужие взгляды, которые вызывали на коже легкий зуд. Краем глаза он следил за неясными силуэтами посетителей за окнами кафе, в основном мужчин в фуражках и синих рабочих блузах. Одинокая лошадь, очевидно, раздраженная запахом бензина, распространявшимся от припаркованных поблизости машин, била копытом о мостовую.
«Вернулась! — должно быть, говорили люди. — Вот уж верно — ни стыда совести!»
Мать направилась к дому нотариуса. Костюм ее сильно помялся, особенно на спине, и это очень опечалило мальчика: он хотел видеть Клер безупречно одетой и уверенной в себе.
Собравшись с духом, она нажала кнопку звонка. Долго не открывали, за занавесками на первом этаже маячили тени. Наконец девица в черной блузке их впустила, пробормотав что-то нечленораздельное и не отрывая глаз от пола. На ее макушке нелепо торчал крохотный пучок. Прежде чем попасть к нотариусу, им пришлось пройти по глухому, без окон коридору. В кабинете держался запах табака — причем хорошего, высокосортного. Одонье застегивал на жилете последние пуговицы. Он сильно раздобрел, его щеки приобрели нездоровый фиолетовый оттенок из-за проступающей под кожей густой сетки мелких сосудов. Жюльен старался не слушать, как нотариус рассыпается в притворных изъявлениях дружбы и напускной озабоченности — условности, к которым прибегали взрослые при общении, всегда вызывали у него скуку, — а сосредоточил внимание на убранстве кабинета. Кипы картонных папок, несколько то ли гипсовых, то ли мраморных статуй, модель корабля, оловянные кружки — словом, ничего интересного.
— Не лучше ли пареньку пройти на кухню и выпить горячего молока, пока мы будем обсуждать дела? — предложил хозяин.
— Нет, — возразила мать, — говорите при нем, ничего не утаивая. Считайте, что перед вами взрослый человек, у него есть право все знать.
— Что ж… пусть будет так, как вы хотите, — в растерянности протянул нотариус. — Попробуем во всем разобраться, а Мари пока сварит нам кофе. Настоящий, разумеется. Уверен, после ночи, проведенной в поезде, он не помешает.
Он явно тянул время, не решаясь начать. Жюльен сразу это почувствовал — так поступали многие взрослые: толкли воду в ступе, если разговор приобретал нежелательный оборот или был неприятен.
— Дела, прямо сказать, не блестящи, — наконец ринулся в атаку нотариус. — Вы долго находились в отъезде и вряд ли поддерживали переписку с вашим свекром Шарлем Леурланом, ведь так?
Мальчик перехватил взгляд Одонье, брошенный на мятую юбку Клер, не ускользнула от него и вспыхнувшая в глазах законника искорка презрения. Ему захотелось уйти, взять мать за руку и сказать: «Плюнь на этого борова, поедем домой, справимся и без его помощи. Никто нам не нужен. Ты просила меня стать сильным — я стал им. Ничто на свете теперь меня не испугает». Но вместо этого им пришлось долго выслушивать разглагольствования нотариуса, чьи чересчур проницательные глазки пронзали их насквозь.
Одонье говорил, бурно жестикулируя и шумно вдыхая носом воздух, открывая все новые папки и перебирая какие-то бумаги. Дом тем временем стал оживать, наполнился суетой и движением, по коридорам, словно в пантомиме, засновали худые женщины в черном. Где-то за стеной монотонной скороговоркой затрещал радиоприемник, настроенный на Лондон. Время от времени одна из женщин на цыпочках входила в кабинет Одонье и шептала ему что-то на ухо. Нотариус хмурил брови, ерзал в кресле, выводя бессмысленные каракули на листе бумаги.
— Итак, вы все-таки намерены там поселиться? — спросил он, видимо, решившись наконец сократить время визита. — Усадьба в ужасном состоянии — ничего общего с тем, что вы видели прежде. Боже! Простите, что я вам это говорю, но ведь перед смертью старина Шарль был немного не в себе. Он все пустил на самотек — рассчитал слуг, поскольку не мог им платить. Жил один, окончательно опустился. Когда он отправлялся бродить по окрестностям, его часто принимали за браконьера.
— Но что же произошло? — прозвучал вопрос матери.
— Банкротство, мадам! — проговорил Одонье фальшиво-горестным тоном. Вам не хуже моего известно, что он брал заказы у англичан на постройку яхт для богачей. Война сразу лишила господина Шарля его обычной клиентуры. Немцы все пять лет вели за ним пристальное наблюдение, что отнюдь не способствовало процветанию его предприятия. Поскольку прошел слушок, что у него не все в порядке с комендатурой, клиенты стали обращаться к другим владельцам для ремонта, очистки подводной части или конопачения судов. Скоро заказы и вовсе прекратились: блокнот господина Шарля, где он вел записи, оказался пуст. Рабочих пришлось распустить, а недостроенные корабли продолжали гнить на стапелях. Кончилось тем, что их продали на дрова. Сердце кровью обливалось на это смотреть. Только представьте: красавицы яхты, предназначенные для плавания в открытом море, настоящие сокровища, с превосходными, прочными корпусами…
— А земли? — прервала его Клер.
— Мало-помалу все ушло на уплату долгов — рабочим, поставщикам. Ведь он не желал оставаться должником, считал это делом чести. Многие, кому стало известно о его бедственном положении, поспешили этим воспользоваться и не прочь были купить гектар-другой, разумеется, за бесценок. Земля распродавалась по клочкам, по крохам.
— И ничего не осталось?
— Не совсем так. Сохранился небольшой участок, гектара в три, в месте, получившем название «Воронье поле», и еще дом. Но в доме-то и заключается главная проблема. В бывшем вашем поместье ни жить, ни заниматься земледелием нельзя, не советую вам с сыном туда наведываться. Там вас подстерегает опасность, реальная опасность, угрожающая вашей жизни. Немцы отчего-то решили, что Воронье поле служило взлетно-посадочной полосой для английских «лизандеров» и что по ночам туда на парашютах сбрасывали оружие для партизан. Лично я уверен, что это месть какого-нибудь обозленного крестьянина, из желания навредить месье Шарлю написавшего «разоблачительное» письмо в комендатуру. Немцы взяли да и заминировали Воронье поле. Видели бы вы, сколько зверей там нашло свою смерть, сколько полегло коров, привыкших там пастись! Место это крайне, крайне опасно.
— А что с усадьбой? — спросила мать.
— Усадьба, — вздохнул Одонье, — усадьбе тоже не повезло. Когда англичане пытались разбомбить военно-морскую базу в Термере, один из самолетов попал под зенитный обстрел и, чтобы попытаться приземлиться на брюхо, был вынужден освободить бомбовые отсеки. Снаряды попадали в лес Крендье [15], неподалеку от ваших владений, однако одна бомба угодила прямо в дом, пробила крышу и угнездилась на чердаке в куче старых матрасов, не разорвавшись. Она до сих пор там, и никто ее не обезвредил. В любой момент самая незначительная вибрация — хлопнувшая дверь или скрипнувшая доска паркета — может вызвать взрыв.
Жюльен навострил уши. При мысли о бомбе на чердаке у него забилось сердце, разве не было это обещанием удивительного, сопряженного со смертельной опасностью приключения?
— И большая бомба? — не удержалась Клер.
— Еще бы! — присвистнул нотариус, и в его голосе зазвучали снисходительные нотки, характерные для мужчин, которые любят, подчеркивая преимущества своего пола, щегольнуть осведомленностью во всем, что касается оружия, двигателей или законов механики. — Полтонны. Стоит ей взорваться, и от дома останется лишь гигантская воронка, не говоря уж о том, что от детонации немедленно сработают мины на Вороньем поле. Будет настоящий ад. Нет, и речи не может быть о том, чтобы вы там поселились!
