Бернар Миньер - Круг
Они вернулись в Тулузу под проливным дождем к четырем утра и посадили Юго в одну из камер предварительного заключения на третьем этаже. Все камеры располагались напротив кабинетов, так что на допрос далеко ходить не приходилось. Решеток не было, их заменяло прозрачное закаленное стекло. Сервас взглянул на часы.
— Ладно, пусть отдохнет, — сказал он.
— А что дальше? — спросил Эсперандье, подавляя зевок.
— Время пока есть. Занеси часы отдыха в журнал и в протокол, проследи, чтобы парень расписался на полях, и узнай, не голоден ли он.
Сервас обернулся. Самира разряжала оружие в «баллистический колодец» — стальной помойный бак, бронированный кевларом. Во избежание несчастных случаев агенты проводили эту процедуру после каждого выезда на задание. В отличие от большинства коллег, Самира носила кобуру на бедре. Сервас находил, что это придает ей ковбойский вид. По имеющимся сведениям, она еще ни разу не пускала в ход оружие, но показывала превосходные результаты на стенде — не в пример ему самому. Сервас приводил в отчаяние своего инструктора, который считал, что майор не попадет и в слона при встрече в коридоре, и прозвал его Дардевилом. Сервас шутки не понял, и инструктор объяснил, что Дардевил — супергерой из комикса, прозванный Сорвиголовой. Наделенный фантастической интуицией, но… слепой. Сервас никогда не пользовался «баллистическим колодцем» — во-первых, потому, что, отправляясь на задание, через раз забывал взять оружие, а возвращаясь в отдел, просто запирал пистолет в сейф. Кроме того, большую часть времени его пушка оставалась незаряженной.
Сыщик прошел по коридору в свой кабинет. Предстояло заполнить кучу бумаг, что не улучшало ему настроения. Он подошел к окну, выходящему на канал: дождь поливал кирпичные донжоны, украшающие фасад здания, ночь уже побледнела, но до рассвета было еще далеко. Сервас увидел в стекле свое расплывчатое отражение, успел поймать выражение лица — и оно ему не понравилось. Он выглядел обеспокоенным и напряженным. И настороженным.
— С тобой хотят поговорить, — произнес голос у него за спиной.
Сервас оглянулся. Это был один из дежурных.
— Кто именно?
— Семейный адвокат. Он просит разрешить ему свидание с клиентом.
Майор нахмурился.
— Задержанный не требовал адвоката, а часы посещения прошли, — буркнул он. — И мэтру это известно.
— Все верно. Но он просит об одолжении. Сказал, что должен поговорить с тобой пять минут, и добавил, что действует по поручению матери.
Сервас задумался. Стоит удовлетворить просьбу адвоката или нет? Он понимал, какой ужас чувствует Марианна. Что она рассказала юристу об их отношениях?
— Где он?
— Внизу, в холле.
— Хорошо, я сейчас спущусь.
Выйдя из лифта, Сервас застал двух дежурных перед маленьким телевизором, спрятанным за полукруглой стойкой. На экране по зеленому полю бегали крошечные зеленые человечки в синей форме. Время было позднее, значит, давали повтор матча. Сыщик вздохнул, подумав об иронии момента: целые страны стоят на пороге гибели, четыре всадника Апокалипсиса — финансы, политика, религия и истощение ресурсов — заставляют людей суетиться, но муравейник продолжает суетиться на вулкане и пылать страстью к таким ничтожным вещам, как футбол. Сервас сказал себе, что в тот день, когда мир рухнет, уничтоженный климатическими катастрофами, крахом бирж, массовыми убийствами и мятежами, одни дураки будут забивать голы, а другие — еще более глупые — отправятся на стадион и станут за них болеть.
Адвокат сидел на стуле в пустом полутемном холле. Днем здесь всегда было полно народу. Никто не приходит в комиссариат ради удовольствия, у каждого своя боль, дежурные вынуждены сдерживать толпу отчаявшихся, разъяренных или напуганных людей. Но в этот час маленький человечек был один. Он сидел, поставив портфель на сведенные колени, и протирал очки в рассеянном свете ламп. А за окном по-прежнему шел дождь.
Адвокат услышал, как открылись двери лифта, вернул очки на нос и поднял глаза. Сервас знаком позвал посетителя, и тот пошел навстречу сыщику, протягивая ему руку. Рукопожатие вышло вялым, ладонь у юриста была прохладная и пухлая. Потом он решил поправить галстук — как будто хотел вытереть руку.
Мартен решил сразу перейти в наступление.
— Вы ведь знаете, мэтр, что вам здесь нечего делать. Юноша не просил о встрече с вами.
Шестидесятилетний коротышка-адвокат смерил его взглядом, и Сервас насторожился.
— Конечно, знаю, майор. Но Юго был не совсем адекватен, когда вы спрашивали, нужен ли ему адвокат. Его явно накачали наркотиками — и анализы это подтвердят. Потому-то я и прошу вас изменить позицию и задать ему вопрос еще раз.
— У нас нет никаких причин делать это.
Глаза за стеклами очков блеснули.
— Понимаю. И взываю к вашей… человечности и вашему чувству справедливости.
— К моей… человечности?
— Да. Именно так выразилась особа, пославшая меня… Вы ведь понимаете, о ком я говорю.
Адвокат не сводил глаз с майора, ожидая ответа.
Он знает о них с Марианной…
Сервас почувствовал гнев.
— Мэтр, не советую вам…
— Вы, конечно, понимаете, как она огорчена случившимся. Впрочем, «огорчена» — не то слово. «Потрясена», «напугана», «уничтожена»… так будет вернее. Это маленькая уступка, майор. Я ни в коем случае не собираюсь мешать вам, просто хочу увидеть мальчика. Она умоляет вас снизойти до моей просьбы, именно так выразилась моя клиентка. Поставьте себя на ее место. Представьте, что бы чувствовали вы, окажись на месте Юго ваша дочь. Десять минут. Не больше.
Мартен взглянул в лицо адвокату. Тот выдержал взгляд: в его глазах не было ни презрения, ни печали, ни неловкости. В стеклах очков отражалось лицо сыщика.
— Десять минут.
Суббота
10
Воспоминания
Казалось, небо не плачет, а истекает желчью, а может, кто-то наверху решил выжать на землю грязную губку. Дождь все шел и шел, заливая дороги и леса, небо было серо-желтым, как разлагающийся труп, а воздух — тяжелым, липким и влажным. Суббота, 12 июня. Еще не было и восьми утра, когда Сервас выехал в Марсак, на сей раз один.
Он поспал часа два в одной из камер предварительного заключения, ополоснул подмышки и лицо в туалете, вытерся бумажным полотенцем, но завтракать не стал.
Правой рукой сыщик держал руль, левой — термос с теплым кофе и сонно моргал в такт движению дворников. Проявив чудеса ловкости, он зажал в пальцах левой руки сигарету и жадно затягивался, чтобы просветлела голова. Костер памяти разгорался стремительно и жарко, выталкивая на поверхность картины прошлого. Годы молодости, напоенные ароматом местности, по которой он сейчас ехал. Осенью сухие листья кружились над дорогой и приземлялись на обочины; длинные коридоры, мрачные и безмолвные, наполнялись серым светом бесконечно дождливого ноября; потом наступал декабрь с его снежной белизной, в спальнях, за закрытыми дверьми, весело гремел рок, близилось Рождество; весной набухали почки, повсюду, как пение сирен, как потерянный рай, расцветали цветы, маня их на волю в тот самый момент, когда приходилось вкалывать, чтобы в апреле и мае не провалить письменные зачеты. В июне наступала удушающая жара, бледно-голубое небо довлело над землей, свет становился слишком ярким, гудели насекомые.
А еще лица.
Десятки лиц… Юные, честные, лукавые, одухотворенные, пылкие, сосредоточенные, дружелюбные, полные надежд, мечтаний и нетерпеливой жажды жизни.
Марсак: пабы, кинотеатр «Art et Essai», где крутили Бергмана, Тарковского и Годара, улицы и скверы. Он любил те годы. О да, он очень любил тогдашнюю беззаботность, головокружительные мгновения счастья и приступы хандры, острой, как «приход» от ЛСД…
Худшая часть той жизни звалась Марианна…
Сервас думал, что рана не затянется никогда, но двадцать лет спустя это случилось, и теперь он был способен оценивать ее с отстраненным интересом археолога. Во всяком случае, так он считал до вчерашнего вечера.
Мартен миновал длинную платановую аллею и поехал по тряским булыжным мостовым старых улочек. Город выглядел иначе, чем накануне вечером, в темноте. Гладкие лица студентов под глянцевыми капюшонами ветровок K-way,[10] стоящие в ряд велосипеды, витрины магазинов, пабы, фасады, темные от воды навесы над террасами… Все это напрыгнуло на него, словно за двадцать лет ничего не изменилось: прошлое подстерегало Серваса, караулило, надеясь, что он вернется, и тогда оно схватит его за горло и утопит в воспоминаниях.
11
Друзья и враги
Он вышел из машины, посмотрел на пробегавших мимо лицеистов, ведомых преподавателем физкультуры с непроницаемым лицом, и вспомнил одного из своих учителей, который любил унижать учеников, чтобы закалить их. Мартен поднимался по ступеням, глядя на пасущихся на лугу лошадей. Невозмутимы, как вечность.
