Дидье Ковеларт - Вне себя
Но тут есть одна загвоздка. Я готов допустить, что у «Монсанто» или кого-то другого были и причины, и достаточные средства, чтобы начинить моей жизнью чужую голову, но откуда они знали обо мне столько личных подробностей? Папины ужи, конкурс хот-догов… Есть вещи, о которых я никому не говорил, даже Лиз. Неужели каждый наш шаг фиксируется с самого детства? А в чьем ведении находится картотека со всеми этими данными?
Я хватаюсь за книжную полку, похолодев от внезапно пришедшей мысли. А вдруг психиатр прав? Вдруг ненастоящий, запрограммированный двойник — я? Я должен был выдать себя за Мартина Харриса, но после комы забыл, кто я на самом деле? Я оглядываюсь в поисках зеркала, дрожащими руками открываю стенной шкаф и смотрю на свое отражение в полный рост. Это не может быть правдой, я точно знаю, но уже оттого, что я допустил такую возможность, что-то во мне изменилось. Когда от тебя все отказываются, это не проходит даром. Когда тебя отрицают, сомневаются в твоем существовании и подозревают невесть в чем, это ожесточает, пробуждает в тебе ненависть, злобу волка-одиночки. Я исчерпал все средства убеждения: искренность, доводы разума, компетентность, чувствительные струнки — остается только сила. Я вынужден защищаться — и доберусь до того, кто занял мое место. Я хочу его смерти. Я это чувствую. Та женщина из НИАИ попала в точку: единственный логичный выход из нашей ситуации — устранить лишнего. Не знаю, до каких кровавых замыслов дошел со своей стороны он, но, если бы сейчас я увидел его здесь, перед собой в зеркале — убил бы.
Я закрываю шкаф, сую книгу в карман, нащупываю там двадцатиевровую бумажку. Мне опротивела эта мятая одежда, пахнущая тиной и больницей. Мне надо переодеться, но денег не хватит и на носки. Я оглядываюсь в поисках чего-нибудь ценного. Ничего не вижу, кроме статуэтки Дианы-охотницы, натянувшей тетиву бронзового лука, — я плохо представляю, как выйду с ней из кабинета. Я осторожно отрываю десяток рецептурных бланков — стопка так и осталась на столе, — и прячу их во внутренний карман.
Два санитара о чем-то беседуют в коридоре и кивают мне, когда я прохожу мимо. Я приветливо улыбаюсь в ответ. Все-таки с их стороны немного легкомысленно позволять разгуливать на свободе такому, как я.
Я лишился всего, кроме памяти. Он украл мою жену, мою работу и мое имя. Никто, кроме меня, не знает, что он — не я, но я живое тому доказательство. Вот только надолго ли? Моя жизнь в опасности, месье. И на вас моя последняя надежда.
Открывается дверь, секретарша провожает клиента. Мысленно повторив заготовленные фразы, я встаю. Девушка возвращается в приемную, жестом приглашает меня к двери и закрывает ее за мной.
Я ожидал увидеть юркого человечка в пиджаке в шашечку и с косящим взглядом или потного толстяка с залитыми бурбоном глазами — таковы стереотипы профессии. А он оказался долговязым, лысым, в черной тенниске, тяжелых башмаках и с пирсингом.
— Адюльтерами не занимаюсь, — предупреждает с порога. — Только сбор информации по коммерческим, промышленным и наследственным делам и проверка сведений личного характера.
Спешу заверить, что именно за этим я сюда и явился. Он указывает мне на стул напротив своего стола. Я добавляю, что впервые обращаюсь к частному сыщику.
— Детективу, — поправляет он. — Так что вас интересует?
— Я.
На языке уже вертится крик о помощи, который я заготовил, сидя в приемной, но его непроницаемый вид и холодноватый взгляд склоняют к сухому изложению фактов.
— Я американский гражданин, потерял документы, и кто-то пытается, воспользовавшись этим, присвоить мое имя. В вашем объявлении написано, что у вас есть информаторы в США.
— Да, корреспонденты.
— Мне необходимо доказать, что я — это я, и как можно скорее, чтобы разоблачить самозванца, который выдает себя за меня.
— Вы знаете мои расценки?
— Нет. Это не имеет значения.
— Изложите обстоятельства.
Я в очередной раз повторяю свою историю с неприятным чувством, будто рассказываю о ком-то постороннем, будто все это случилось не со мной.
— Почему вы не хотите обратиться в ваше консульство?
— Я только что оттуда.
— Ну и?
Я вкратце подвожу итог моего демарша: никакой возможности немедленно получить ни дубликат паспорта, ни карточку гражданского состояния, ни копии отпечатков пальцев, ни даже подтверждение личности по номеру социального страхования. Я настаивал, требовал, заполнил два десятка бланков, прождал три часа, в конце концов меня принял какой-то тип без пиджака и стал уверять, что все в порядке: мои запросы переданы в соответствующие инстанции, просто надо подождать, есть установленные сроки для рассмотрения такого рода дел. Когда я поинтересовался, каковы установленные сроки, он ответил неопределенно. Сейчас у нас конец октября — я не обольщался. Прощаясь, он тепло пожал мне руку, пожелал удачи и напутствовал словами «В случае чего звоните».
Я вышел от него приободренный, но, не дойдя и до середины лестницы, сообразил, что ухожу несолоно хлебавши: он даже не назвал мне свою фамилию.
— Чего конкретно вы хотите от меня? — спрашивает детектив, теребя бриллиантик в ноздре. — Чтобы я раздобыл вам документы, подтверждающие личность, быстрее, чем это сделают американские власти? Не хочется обнадеживать вас попусту, месье Харрис. Мои услуги стоят дорого, но все же…
— Нет, я думал, вы могли бы направить ваших корреспондентов ко мне в Гринвич, в кампус… Опросить соседей, коллег, показать мою фотографию, зафиксировать их свидетельства и переслать мне…
— Для предъявления кому?
Его тон меня раздражает: как на допросе. Объясняю: я жертва заговора межнациональной корпорации, задавшейся целью дискредитировать меня в связи с борьбой против трансгенов. Лицо его вдруг оживляется, глаза из-под вскинутых век смотрят с новым интересом.
— «Монсанто»?
— Или его конкуренты.
— В таком случае вы пришли по адресу: я сотрудничаю с лучшей адвокатской конторой в Филадельфии, специализирующейся на процессах против промышленных лобби. Я предоставил им решающие улики в деле Вивенди…
— Нет, спасибо, мне нужно только доказать, что я — это я, и все. Я приготовил список лиц и учреждений, с которыми следует связаться.
Он спрашивает, почему я не займусь этим сам.
— У меня здесь нет ни компьютера, ни телефона, ни карты «Американ Экспресс». Я заблокировал утерянную, но, пока не получу новую…
Я тотчас пожалел о последних словах: мое неосторожное признание в неплатежеспособности наверняка поубавит его энтузиазм. Но он уже читает имена, адреса, биографические данные и улыбается все шире. Очевидно, надеется извлечь из моего дела выгоду, сильно превышающую накладные расходы.
— Вам действительно удалось добиться обвинительного приговора в суде на основании свидетельства растений?
В его голосе звучит уважение. Я киваю.
— Понятно, почему лоббисты трансгенов хотят вас устранить, — бормочет он себе под нос, поднимаясь. — Я сейчас вернусь.
Он выходит, унося два листка, на которых уместилась вся моя жизнь. Когда я переносил на бумагу извлеченные из памяти подробности, меня охватила нервозность, как бывает при сборе чемоданов: тот же страх забыть что-то важное. Все факты, все значительные события моей жизни вспоминались легко, но отчего-то требовалось усилие, чтобы мысленно воссоздать образы, связанные с людьми и местами, о которых я думал. Отец в садах Диснейуорлда, мать в костюме таитянки, разносящая завтраки в аллеях «Полинезиан-отеля», вручение диплома в Йельском университете, вечеринка на юридическом факультете, где я встретил Лиз, наша свадьба без родственников, единственными гостями на которой были коллеги, мои первые открытия в области языка растений… Я пытался сосредоточиться, и что-то странное происходило в моем мозгу: казалось, будто частицы меня, отрываясь, уходят в прошлое, чтобы воспроизвести воспоминание, сложить картинку, — всякий раз возникало чувство ломки, раздвоенности, распада… Нечто подобное могло бы ощущать дерево, роняющее листья, цветок, рассыпающий пыльцу… Такого со мной никогда не было. Я из тех, кто выстраивает всю свою жизнь на одной ноте, — моей была ярость, рожденная унижениями детства. Чувство обиды и отринутости с годами преобразилось в гордыню: я не такой, как все, я один на свете и могу рассчитывать только на себя. Я всегда был собран, последователен, неуязвим. Откуда же это ощущение, будто я отсекаю часть себя с каждым воспоминанием, записанным на бумаге? Наверно, тоже побочный эффект комы — сколько же их?
Но была еще одна, гораздо более странная вещь: наслоение. Когда я писал дату и место своей женитьбы, другая, невесть откуда взявшаяся картинка наложилась на ту сцену, размыв антураж гринвичского «Кантри-клуба». Я и Лиз на Манхэттене, точно на углу 42-й улицы и Шестой авеню, там, где гигантский экран напрямую транслирует сумму государственного долга и его долю, приходящуюся на каждую американскую семью. Я обнимаю Лиз, но при этом вижу себя сзади и сверху — так же было, когда я парил над собственным телом в коме. А над нами бегут электронные цифры, они становятся все ярче, все четче: шестьдесят два миллиарда четыреста семьдесят миллионов семьсот тридцать две тысячи восемьсот пятнадцать…
![Дидье Ковеларт - Притяжения [новеллы]](/uploads/posts/books/126083/126083.jpg)
