Брюнония Барри - Читающая кружево
От асфальта поднимаются волны жара, искажая фигуры людей и размывая очертания — не только лицо Энн. Как будто все мы стали духами, и гроб, с его темными горизонтальными линиями, — единственное, что обладает подлинным весом. Люди движутся медленно и осторожно по ступенькам, глаза постепенно привыкают к яркому солнцу.
Никакого катафалка у входа. Прихожане решили сами отнести гроб на кладбище — Бизер, Джей-Джей и несколько молодых людей, которых я не знаю. Наверное, знакомые Евы.
Чуть дальше по улице, у Дома ведьм, — группа малышей из детского сада. Они пришли на экскурсию. Держатся за, толстую желтую веревку с петлями через каждые полметра. Каждый ребенок цепляется за петлю одной рукой, некоторые рассеянно сосут палец. Несколько ребятишек постарше, привыкшие гулять парами, а не на веревочке, держат друг друга за руки, одновременно не выпуская петли — на всякий случай. Наверное, нелегко ходить таким манером, но сейчас они никуда не идут, а стоят в очереди, ожидая, когда их пустят в музей.
Удивляюсь воспитателям: зачем приводить детей сюда, в дом Джонатана Корвина, судьи, который приговаривал ведьм к повешению? Впрочем, он был менее жесток, чем остальные. Но дети этого не поймут. Они, как и я в их возрасте, считают, что Дом ведьм — это место, где ведьмы живут. Если они вообще о чем-нибудь думают, то о грядущем Хэллоуине, конфетах и маскарадных костюмах. Они не оценят эту печальную историю. Некоторые ребятишки дремлют на жаре, скучают и ищут развлечений. Их внимание привлекает гроб, который медленно выплывает из церковных ворот, и дети смотрят, как он движется по улице. Глядят не отрываясь, широко раскрыв глаза, не понимая, что не следует этого делать. У них нет никакого почтения к смерти, для малышей это часть экскурсии. А может быть, дети думают, что мы уличные актеры, которые бродят по городу и зазывают туристов в Салемский музей ведьм, в подземную тюрьму или в очередной дом с привидениями.
Мы минуем сады Роупс-Мэншн. Машины останавливаются, когда мы переходим Эссекс-стрит и движемся к Каштановой улице — любимой улице Евы. Изначально Уитни жили именно там, прежде чем их вынудили переселиться на Вашингтон-сквер вместе с другими республиканцами — сторонниками Джефферсона.
Это идея Бизера — свернуть на Каштановую улицу и пройти мимо бывшего особняка Уитни, а потом по Флинт-стрит и Уоррен описать круг, вернуться на Кембридж-стрит и направиться к кладбищу. В свое время мы пришли в восторг от этого плана (Еве бы понравилось), но он чересчур амбициозен. Его практически невозможно реализовать на такой жаре. Я уже устала и запыхалась. По-моему, лучше понести гроб прямо, безо всякого круга почета. Пытаюсь внушить Бизеру эту мысль, но, едва процессия оказывается на Каштановой улице, брат сворачивает направо, как и предполагалось, и гроб плывет за ним, раскачиваясь точно лодка.
Летом Каштановая улица пестрит цветочными ящиками и горшками — они стоят на ступеньках старых домов. Здесь красиво в любое время года, но это не самый простой маршрут. Старые кирпичные мостовые похожи на волны — они идут то вверх, то вниз, минуя изогнутые корни деревьев и возникшие за двести лет неровности. Эта улица — сплошная история, но она напоминает Салемскую гавань во время шторма, и гроб подпрыгивает, словно плывет по волнам.
Из-за угла выкатывает туристический автобус, и пассажиры, предвкушая интересный снимок, высовываются из окон, чтобы сфотографировать нас. Автобус сигналит, старик, раскладывающий пасьянс на столике у окна, с легким раздражением смотрит на него и удивляется, когда мимо проплывает гроб и следует вся наша процессия. Он встает, подходит к окну и закрывает ставни.
Кладбище начинается высоко на холме и спускается по пологому склону к церкви. Оно не так уж и далеко, если считать по прямой, но нести туда гроб по жаре — все-таки нелегкая задача. Я вижу напряжение на лице Бизера: он, похоже, сомневается, что это хорошая идея. Мы приближаемся к холму; родственники и группа женщин в красных шляпах — в первых рядах. Кладбище прямо перед нами, но дорога сначала ныряет вниз, а затем уже снова идет вверх. Уже видны могильные плиты на склоне, но я не вижу кладбищенских ворот, а потому понятия не имею, на что все смотрят. Ведьмы, которые идут позади и видят холм целиком, замирают как вкопанные.
— В чем дело? — спрашивает женщина в светлом платье. — Что там такое?
Я чувствую присутствие посторонних раньше, чем успеваю их увидеть. Ощущение стены или запертой двери. Потом замечаю манифестантов и плакаты — большие, написанные фломастерами на рекламных щитах: «Это не христианские похороны» и «Колдовство — мерзость в глазах Господа».
Детектив Рафферти, который будто с самого начала ожидал, что могут возникнуть проблемы, вызывает по мобильнику подкрепление. Один из несущих гроб преодолел мостовую Каштановой улицы, ни разу не запнувшись, но теперь спотыкается, хотя мы уже стоим на ровном тротуаре. Он чуть не падает, и только в последнюю секунду обретает равновесие. Все слегка колышутся, и на мгновение кажется, что сейчас гроб уронят наземь.
— Отойдите, — приказывает Рафферти группе протеста. Подъезжает еще одна патрульная машина. Выскакивают двое полицейских и преграждают дорогу манифестантам. Так что похоронная процессия может пройти. Мы движемся по склону холма, но подъем крут. Я вижу, что пиджаки у мужчин намокли от пота.
— Не понимаю, — обращается к одной из «красных шляпок» женщина в светлом, — кто эти люди?
— Кальвинисты, — отвечает «красная шляпка».
Я чувствую себя точно так же, как Бизер. Наверное, стоило съесть что-нибудь перед выходом, но я не смогла. И теперь смотрю на происходящее будто через бинокль, приставив его к глазам другой стороной, так что все кажется маленьким.
— Как пуритане в старину?
«Красная шляпка» осторожно проходит мимо манифестантов, боком, стараясь не столкнуться с ними и в то же время опасаясь повернуться спиной.
— Да вы шутите, — продолжает женщина в светлом, обращаясь одновременно к своей собеседнице и к манифестантам. Она не получает ответа и торопится вслед за остальными. Вдалеке слышится звук полицейской сирены.
— Отойдите, — повторяет Рафферти уже резче и поглядывает в сторону города — подкрепление вот-вот прибудет. — Протестовать — ваше право, но только не на территории кладбища.
Он становится между кальвинистами и ведьмами. Те идут тесной группой, молча, и я чувствую, как что-то меняется. Один из манифестантов крестится, когда они проходят мимо. Суеверие, пережиток католицизма. Словно на мгновение он засомневался, что новая вера способна его защитить. Даже сейчас понятно, что эти люди боятся ведьм. Соотношение сил меняется, и ведьмы чувствуют себя уверенно: понимают, что внушают страх, особенно когда их много.
Аня берет за руку тетушку Эмму и ведет к вершине холма, где находится семейный склеп Уитни. Я иду позади, поглядывая на кальвинистов. Сверху видны прибывающие патрульные машины.
Ветер дует с моря. Как только мы оказываемся на вершине холма, становится свежее. Пахнет морской солью и приливом. Я чувствую, как при каждом шаге вверх по склону натягиваются мои послеоперационные швы. Мне хочется плакать. Знаю, что так и должно быть, но… только не здесь, не при людях, которые смотрят на нас. На меня.
Передо мной — большой памятник Уитни и маленькие надгробия вокруг. Я смотрю на могилу дедушки, Дж. Дж. Уитни. Всякий в Салеме расскажет вам о нем. Но сегодня я ищу глазами могилу не дедушка, а Линдли. Когда мою сестру хоронили, я лежала в больнице. В дальнем конце ряда стоит камень, который кажется новее остальных. Ее надгробие.
Плита Евы уже готова и лежит рядом с открытой могилой. Аня злится, потому что имя написано неправильно: «Эва», а не «Ева». Наверное, мастер просто ошибся, но Аня требует, чтобы он понес наказание.
— И посмотрите, как они написали «скончалась». Это «о» или «а»? — возмущается она. — Где вы нашли таких мастеров?
Аня обращается не ко мне. И ни к кому конкретно. Одна и та же семейная фирма много лет изготовляла надгробия для рода Уитни — итальянские резчики по мрамору, которых привез в Салем дедушка. Я знала их с самого детства. Они сделали замысловатый центральный монумент и скульптуры в саду Евы, вырезали из твердого американского гранита, столь не похожего на привычный мягкий мрамор, тонкие розовые лепестки и папоротники. Они великолепные мастера, пусть и не самые грамотные, и я не хочу, чтобы Аня говорила про них гадости.
Я иду по дорожке, мимо надгробий семейства Уитни. Добравшись до могилы Линдли, останавливаюсь. Имя сестры тоже написано с ошибкой. «Бойнтон» — правильно, но вместо «Линдли» — «Линдси». Я ощущаю легкую дурноту. И головокружение.
Когда возвращаюсь, Аня стоит, держа тетушку Эмму за руку. Она опомнилась и перестала шуметь. Доктор Уорд читает молитву, стоя над могилой. Он посматривает на Эмму и явно обращается к ней. Но тетушка, похоже, не замечает. Она не смотрит на священника — только на кучки земли вокруг могильной ямы. И все-таки, по-моему, тетя не понимает, что сегодня хоронят ее мать. В день моего приезда Эмма, кажется, знала о смерти Евы, но сегодня как будто слепа к происходящему. Глядит в одну точку, когда мы повторяем слова двадцать третьего псалма. Не выказывает ни грусти, ни особого любопытства по поводу того, чем мы тут заняты.
