Л. Хартли - Смертельный номер: Рассказы
Нет, не сможет. Однако вернуться она не осмеливалась, чтобы окончательно решить, он или не он.
В ногах кровати стоял стол, Милдред схватила с него листок писчей бумаги.
«Дорогая, я вынуждена уехать. Внезапное недомогание — наверное, грипп. Боюсь тебя заразить, тем более что через неделю тебе нужно ехать за границу. Я у тебя чудесно погостила. — И немного поколебавшись, добавила: — Извинись за меня перед графом Олмюцем».
Подобно многим женщинам, она путешествовала налегке, а потому собралась быстро; потом огляделась, не забыла ли чего. «Господи, да я же в пижаме!» Обнаружив это, Милдред истерически захохотала. Стянув пижаму, она облачилась в дорожный костюм и посмотрелась в зеркало — подходящий ли у нее вид для столь раннего и столь длительного путешествия?
Сойдет, пожалуй; но не забыла ли она чего? Фонарь, фонарь! Должно быть, обронила в момент бегства из комнаты «графа», а ведь без него дорогу в темном коридоре не найти, а потом еще холл, передняя, да дальше по дорожке (направо, потом налево? или налево, потом направо?) к гаражу и стоянке.
Без фонаря, хоть он и слабенько светит, ей никак нельзя предпринимать столь сложные маневры, а фонарь, скорее всего, остался в глубине комнаты.
Милдред то хваталась за чемодан, то ставила его на пол, не зная, как поступить. Так продолжалось до тех пор, пока у краев занавесок не проступили белые полоски, точно рамка картины, — это занимался рассвет.
— О черт! — сказала Милдред и отперла дверь между комнат.
С той стороны тоже имелся выключатель — очень удобно для тайных свиданий, ничего не скажешь. Она сразу нащупала его на стене — и комнату залил свет, словно вырвавшийся на свободу из люстры. Интересно что тут такое? Вообще-то ее сейчас интересовала только одна вещь — фонарик. A-а, вот он, прямо под ногами.
Быстро схватив его, она, не удержавшись, обернулась, заранее трепеща от страшной картины, которая сейчас откроется ее взору. И — ничего! В смысле, из-за чего стоило бы так тревожиться. Самая обыкновенная кровать — вот чудеса! Простыня аккуратно заправлена, ни складочки, ни пятнышка, и, разумеется, под ней никто не лежит.
«Какая же я дура», — подумала она, вернувшись к себе, однако не забыв при этом запереть и эту дверь, и дверь в коридор. Всяких замков и запоров в этом доме было в избытке… Словно человек, переживший грозу, когда кажется, что все бури позади, Милдред распаковала вещи, извлекла пижаму, намазала лицо кремом и спокойно заснула.
Вместе с завтраком горничная принесла записку.
«Дорогая Милдред, ради бога прости, я даже не могу с тобой попрощаться, пришлось с утра пораньше уехать — такая досада! Пожалуйста, не стесняйся, проси все, что будет нужно. До свидания, Джоанна».
* * *Милдред спросила у собравшейся уходить горничной:
— Вы случайно не знаете, куда отправилась миссис Восток?
— Нет, мадам, она нам не всегда говорит. Я с ней не виделась — она только эту записку оставила. Раздвинуть шторы, мадам?
— Да, сделайте одолжение.
Насколько увереннее чувствуешь себя при дневном свете! Доедая тост с джемом, она думала о своих ночных видениях. Какая нелепость! Даже для такого мнительного человека, как она, это уже чересчур. Милдред встала с постели и, даже не удосужившись накинуть халат, отперла дверь в соседнюю спальню.
По глазам ей сразу ударила ночная мгла; ну, конечно, в комнате темно — ведь там-то шторы никто не раздвигал; горничной, естественно, было велено не беспокоить графа Олмюца, который так поздно приехал и так поздно лег. Как странно было после залитой бодрящим утренним светом спальни вновь очутиться в темноте; странно и страшно.
«Ну зачем я туда лезу? — спросила себя Милдред, косясь на свой разобранный чемодан. — Какое мне дело?»
Говорят, любопытство сгубило кошку, Милдред от него не умерла, хотя то, что она увидела, похоже, сгубило сразу двух человек. Если, конечно, это действительно была кровь; кровь соединяла их в тугой клубок; запекшиеся струи крови были такими черными и густыми, что напоминали змей.
Да сгинет тьма, да будет свет — теперь Милдред была абсолютно готова к бегству. Зажав в руке чаевые, она пробормотала пришедшему за чемоданом дворецкому слова благодарности и предостережения — по возможности небрежно и торопливо. «Полицию, миледи?» — у дворецкого округлились глаза. Миледи так миледи, времени на выяснение титулов не было, она лишь сказала:
— Видите ли, в соседней комнате что-то капает; возможно, надо вызвать водопроводчика…
— Очень хорошо, миледи, но, насколько мне известно, полиция приезжает быстрее водопроводчиков.
* * *«Интересно, — думала Милдред, — найдет полиция то, что я видела? Или чего не видела?»
ВЕСЬМА СВОЕВРЕМЕННАЯ ПОМОЩЬ
перевод М. Загота
Дейдри О’Фаррелл (на самом деле ее знали иначе, хотя она и была ирландкой) состояла в любовной связи с Джорджем Ламбертом три года. Он настаивал, чтобы она стала его женой, но у нее был свой взгляд на мужей, бывших, теперешних и будущих. «Это исключено, — решительно отметала она его настойчивые просьбы. — И не спрашивай почему». Он и не спрашивал, просто принял ее и все с ней связанное без всяких вопросов, а загадочное и необъяснимое в ее облике лишь придавало ей в его глазах особый ореол. Как пес, несущий в зубах сумочку хозяйки, он гордился тем, что ему доверено хранить ее тайну.
Мужчина помоложе был бы более требователен. Мужчина поопытнее смотрел бы на проделки Дейдри с некоторым подозрением. Джордж видел лишь то, что лежало на поверхности: симпатичное личико, эдакая конфетка, а из глаз лучилась такая голубизна, что между ними и созерцавшим эту красоту словно возникала голубоватая дымка. Сквозь эту дымку глаза ее сияли столь невинно, что (извините за банальность) в невинность эту не верилось. Но Джорджу верилось. В ее лице жила некая решимость творить добро, и оно от этого очень выигрывало. Но по сути дела она была расчетливой кокеткой, любительницей поддразнить и даже поводить кавалера за нос. Ни с того ни с сего она вдруг отказывала Джорджу в благорасположении, говоря: «Ах нет, сегодня я не в настроении»; или под каким-нибудь предлогом в последнюю минуту отменяла свидание, и Джорджу приходилось коротать вечер в одиночестве. Иногда она даже намекала, что у него есть конкуренты. Эту политику, однако же, она проводила весьма осторожно: как далеко можно заходить — на этот счет у нее было тончайшее чутье.
Впрочем, первые два года их связи она могла выбрасывать какие угодно фортели, Джордж не обращал внимания. Ему и в голову не приходило, что из него делают дурака, да и приди такое ему в голову, мало что изменилось бы. Между ними была разница в восемнадцать лет, когда они познакомились, ему был сорок один год, а ей, по ее словам, двадцать три. Он так влюбился в нее, что жил одним-единственным желанием — удовлетворять все ее прихоти. И правда, от ее капризов его любовь лишь крепла, они помогали ему убегать от себя, а бегство от себя было для него естественной формой самовыражения. Он бросался в ее объятия, забывая обо всем на свете. Самопожертвование доставляло Джорджу огромное удовольствие — такого не получал ни один новообращенный, воспылавший любовью к Господу и полный решимости прежде всего исполнить Его волю.
Амурную науку он постиг довольно поздно по двум причинам: психологической и материальной. В женском обществе он терялся и был, сам того не подозревая, идеалистом-эстетом, ценителем женской красоты. Простушки его не волновали, что же касается хорошеньких, эдаких, по его пониманию, красоток с журнальных обложек, тут играл свою роль комплекс неполноценности — это, мол, не про нашу честь. Представить себе, что он находится в обществе прекрасной дамы, Джордж мог лишь теоретически — так работяга может представить, что он сидит в отеле «Ритц» и заказывает себе коктейль. Работяге никто не запретит пойти в «Ритц», если у него есть деньги и приличный костюм, но ведь его туда и палкой не загонишь. То есть такой визит возможен в принципе, но работяга в «Ритц» явно не ходок. То же и с Джорджем. Нимб славы, окружавший хорошенькую женщину, плюс классовые различия делали ее для Джорджа недосягаемой, как вершина горы Эверест для обычного пешехода. Кому-то эта вершина покорится, считал Джордж, но только не ему.
Он знал лишь один способ приблизиться к своим божествам: вырезать из журналов их фотографии, прикрепить кнопками к стене и взирать на них с благоговейным поклонением, с вожделением, но боже мой! они были так далеко!
В основном его связи с женщинами на этом ограничивались, к тому же на более позднем этапе стал играть свою роль и материальный фактор — со средствами у него было туго. Единственный ребенок, он почти не хороводился с другими детьми. Родители его, теперь уже перешедшие в мир иной, кое-как наскребли деньги, чтобы отправить его в небольшую частную школу, но получить от них хоть что-то сверх этого он не сподобился. Он служил в похоронном бюро в Сити, а так как работником был добросовестным, даже очень, и при этом боялся за свое будущее, служба занимала в его жизни первое место. То есть тут был явный перебор; он стремился хорошо работать, а карьера его будто и не волновала, он упустил не одну возможность, за которую любой другой, знающий свой интерес и вообще обладавший кругозором пошире, ухватился бы обеими руками.
