Грегг Гервиц - Обвинение в убийстве
– Об этом я тоже хотел с тобой поговорить. И о твоей дочери. Знаешь, есть парень, который специализируется на таких вещах. Высококвалифицированный психоаналитик из Калифорнийского университета Лос-Анджелеса…
– Уильям Рейнер.
– Его услуги стоят дорого, но я уверен, что мог бы убедить администрацию…
– Спасибо, мы как-нибудь сами.
– Ладно. Как вы справляетесь?
Тим сжал губы, потом разжал:
– Никак.
Таннино откашлялся и сказал, глядя в пол:
– Я так и думал.
– Нельзя ли…
– Что, сынок?
– Нельзя ли поручить одному из наших парней покопаться в деле моей дочери? Детективы шерифа, которые им занимаются, не… – он запнулся, стараясь не смотреть Таннино в глаза.
– Мы не можем использовать своих людей для решения личных проблем, Рэкли. Ты прекрасно об этом знаешь.
– Да, знаю. Простите. Я могу идти?
– Я хочу, чтобы ты побольше пообщался со СМИ. Три трупа, стрельба в общественном месте – это будет настоящий цирк. Нам нужно все грамотно сделать. Твой адвокат уже едет. Он подскажет, что говорить.
– Хорошо. Спасибо.
– Мне жаль, что поднялась такая шумиха. Даже правильный поступок легко смешать с грязью. Но мы тебя прикроем.
Когда Тим вернулся домой, Дрей лежала в темной гостиной, свернувшись калачиком на диване. Шторы были задернуты – так же, как и утром, когда Тим уходил, и он подумал, открывала она их сегодня вообще или нет. На ней были рваные джинсы и старая водолазка, и, судя по виду, она даже не принимала душ. Рядом с ней стояла чашка с недоеденной кашей, рядом валялись две перевернутые банки из-под кока-колы.
Тим не мог разобрать, спит она или нет, – для этого было слишком темно, но он чувствовал, что она его слышит. Он взглянул на часы на видеоплеере – почти одиннадцать:
– Извини, что так поздно. Я…
– Я знаю. Я смотрела новости. Думаю, ты мог бы найти телефон и позвонить.
– Так сложилось.
Дрей с усилием приподнялась на локтях, и теперь можно было разглядеть ее лицо:
– Как все было?
Он рассказал. Она слушала, задумчиво хмурясь, а затем сказала:
– Иди сюда.
Тим пересек комнату и подошел к ней. Она подвинулась, освобождая место. Ее тело было напряженным и теплым. В прошлом месяце она много тренировалась, и теперь трицепсы выступали на ее руках, как два желвака. Она взъерошила его волосы, потом прижала его голову к своей груди. Тим не стал сопротивляться.
Через несколько минут он поднял голову и поцеловал ее. Они отстранились друг от друга на мгновение, потом снова поцеловались.
Дрей откинула волосы с его лба, пробежала пальцем по тонкому шраму у корней волос, который появился у Тима после того, как под Кандагаром он получил удар прикладом ружья. Он зачесывал волосы на правую сторону, чтобы скрыть шрам; только Дрей могла смотреть на него, не вызывая у Тима чувства неловкости.
– Может быть, мы могли бы, ну, не знаю, например, пойти в спальню? – сказала она.
– Ты пытаешься меня соблазнить?
– Вроде того.
Тим встал и, склонившись над ней, просунул руки под ее плечи и колени. Она издала какой-то странный смешок и обвила его руками за шею. Он притворился, что ему тяжело, застонал и уронил ее обратно на диван:
– Тебе не мешало бы похудеть.
Он хотел пошутить, но вышло грубо. Улыбка на ее лице погасла. Тим опустился на корточки и обхватил ее лицо ладонями, чтобы она могла прочесть в его глазах угрызения совести.
– Пойдем со мной, – сказал он. Они не занимались любовью с тех пор, как умерла Джинни, – шесть дней.
Тим нервничал, как на первом свидании, и думал, как странно в его возрасте чувствовать себя так неуверенно в собственном доме с собственной женой. Она тяжело дышала, и ее шея блестела от пота – картина, запечатлевшаяся в его памяти.
Они пошли в спальню и начали целоваться – изучающее, нежно. Дрей легла на кровать, и он осторожно опустился на нее, но перестал целовать, когда понял, что она плачет. Она нащупала ладонями его плечи и оттолкнула от себя. Он сел на кровати, смущенный, а она схватила простыню и натянула на себя.
– Мне очень жаль. Прости. Я думала, что, может быть, смогу.
– Тебе не за что извиняться. – Тим протянул руку и погладил ее по волосам, но она никак не отреагировала. Он тихо оделся.
– Наверное, мне просто нужно время.
– Может быть, мне вернуться в… – он показал на дверь в коридор, медленно прошел по комнате и на минуту задержался в дверях, но она его не остановила.
Тим спал беспокойным сном, пробиваясь сквозь нагромождение кошмаров, и проснулся весь в поту, проспав не больше часа.
Он не мог довериться компетентности детективов. Он не был согласен с той точкой зрения, которая сложилась по этому делу у окружного прокурора. Он не мог использовать свое служебное положение, не мог обратиться к коллегам и не мог сам расследовать это дело.
Он был в отчаянии.
И его отчаяние достигло такой степени, что он был готов искать помощи в единственном месте, в котором поклялся никогда ее не искать.
Он взглянул на часы – 23:37.
Он оставил Дрей записку на случай, если она проснется, тихо вышел из дома и помчался в Пасадену. Он ехал через чистенькие окрестности, и его сердце билось все сильнее, а волнение возрастало по мере приближения к цели. Он припарковался у края гладкой подъездной дорожки, камни которой идеально были подогнаны друг к другу. Лужайка перед домом была абсолютно ровной, с аккуратными краями.
Тим прошел по дорожке и минуту постоял, отметив про себя, что краска на парадной двери лежит идеально: на ней не было ни единого следа кисточки. Он позвонил в звонок и стал ждать.
Раздался звук размеренных шагов.
Его отец открыл дверь.
– Тимми.
– Отец.
Его отец стоял между дверью и косяком. На нем был дешевый, но хорошо отглаженный серый костюм и, несмотря на поздний час, галстук с плотным узлом, повязанный высоко под горло.
– Как ты? Мы с тобой не говорили с тех пор, как я узнал новость.
Новость. Дело. Рабочий вопрос. Смерть дочери.
– Можно мне войти?
Отец сделал глубокий вдох и на секунду задержал дыхание, всем своим видом показывая, что это создает ему неудобства. Наконец он отошел в сторону и распахнул дверь:
– Если не возражаешь, сними, пожалуйста, ботинки.
Тим сел на диван в гостиной. Отец минуту постоял над ним, скрестив на груди руки:
– Выпьешь?
– Если можно, воды.
Отец нагнулся, взял с кофейного столика подставку для стакана и протянул ее Тиму, потом ушел на кухню.
Тим огляделся. Знакомая комната. На камине стояло несколько рамок, демонстрируя выцветшие от солнца фотографии-образцы, продававшиеся вместе с ними: женщина на пляже, трое детишек в маленьком бассейне, пожилая пара на лужайке на пикнике. Тим не знал, вставлялись ли в эти рамки другие снимки. Он попытался вспомнить, была ли когда-нибудь у них дома фотография его матери, которая поступила очень мудро, уйдя от мужа, когда Тиму было три года.
Джинни была последней Рэкли, на ней род обрывался.
Отец вернулся, дал ему стакан и протянул ладонь. Они наконец пожали друг другу руки.
Тим вдруг понял, что не видел отца с того дня, когда Джинни исполнилось четыре года. Он постарел – под глазами появилась едва заметная сеть морщинок. Тим заметил и неглубокие складки в углах рта, и жесткие седые волоски в бровях. Он увидел в этом напоминание о смерти – в этом случае медленной, но непреклонной и безжалостной.
Ему вдруг пришла в голову мысль, что раньше он не понимал, что такое смерть. Она притягивала его. Он играл в войну, он играл в полицейских и грабителей, он играл в ковбоев и индейцев – в те игры, где смерть была одним из участников. Когда он впервые столкнулся с ней – погибли его друзья из рейнджеров, – он стоял на похоронах в форме и в темных очках и стоически наблюдал за происходящим. Он был мрачен и тверд. Он не скорбел по своим друзьям, не скорбел по-настоящему, потому что они просто опередили его. Первым получить лицензию, первым получить ранение, первым словить пулю и больше не подняться. Но когда он потерял дочь, все изменилось. Смерть больше не казалась притягательной. Когда Джинни умерла, какая-то часть его откололась. Этот ущерб будто сделал его меньше, уязвимее перед лицом ужаса.
Тим почувствовал, что теряет почву под ногами.
Чтобы вернуть себе уверенность, он обратился к теме, которая всегда вызывала в нем вспышку агрессии.
– Ты не жульничал? – спросил он отца.
– Нет. Вел себя кристально честно.
– Никаких фальшивых чеков, никаких несуществующих кредитных карт?
– Никаких. С тех пор действительно прошло четыре года. Офицер по надзору очень мной гордится, даже если мой собственный сын подобных чувств и не испытывает. – Отец для пущей убедительности кивнул и сложил руки. Его ухоженные ногти не вязались с второсортным мошенничеством, ставшим главным делом его жизни.
