Роберт Маккаммон - Королева Бедлама
Наконец городской глашатай вышел на трибуну перед столом совета, набрал полную грудь воздуха и заревел:
— Слушайте все, слушайте все… — Голос у него сорвался, он прокашлялся — будто продули басовую трубу, и начал снова: — Слушайте все, слушайте все! Всем встать перед достопочтенным Эдуардом Хайдом, лордом Корнбери, губернатором королевской колонии Нью-Йорк!
Глашатай сошел с трибуны, и собрание поднялось. Из двери в шорохе кружев и шелесте перьев вышел… о нет! — шок! скандал! — вышла одна из потаскух Полли Блоссом, желающая, наверное, превратить торжественное собрание в посмешище.
Мэтью был потрясен до глубины души, как и все прочие. Женщина, по сравнению с которой ее мадам выглядела как принцесса нищих, в платье с желтыми лентами, в высокой лимонного цвета шляпе от солнца, украшенной вызывающей связкой павлиньих перьев, прошествовала мимо олдерменов с таким видом, будто она — как мог бы сказать Соломон Талли — хозяйка всего этого здания, черт его побери. На руках у нее были замшевые перчатки, поверх них — кричащие кольца. Развевались высовывающиеся из-под юбки ленты, в невероятной тишине клацали высокие французские каблуки по английской древесине пола. Шляпа и перья склонились под опасным углом над белоснежным и тщательно завитым париком, украшенным стразами, высотой чуть ли не до луны, отчего женщина казалась великаншей более шести футов ростом.
Мэтью ждал, что сейчас кто-нибудь заревет или бросится на трибуну, или вскочит кто-то из олдерменов в полном возмущении, или же сам лорд Корнбери влетит в дверь, красный от гнева, что его выход так испортила какая-то проститутка. Но ничего такого не произошло.
И действительно, эта распутница — Мэтью внезапно заметил, что она не плывет, как можно было бы ожидать от праздной женщины, а шагает тяжело и неловко, — подошла к глашатаю, который будто съежился, и от него остались только глаза и нос над воротником рубашки. И все равно никто не поднялся помешать ей. Она добралась до трибуны, схватилась за нее руками в перчатках, обратила к горожанам свое длинное, несколько лошадиное лицо в бледной пудре, и из красно-розовых губ донесся голос — мужской:
— Добрый день. Прошу садиться.
Глава пятая
Никто не сел. Никто даже не шевельнулся.
Из задних рядов послышался будто приглушенный удар басового китайского гонга. Рядом с Мэтью кто-то шевельнулся — это у Соломона Талли так отвисла челюсть, что мокрые от слюны новые зубы поползли прочь на своих креплениях. Мэтью, не успев подумать, протянул руку и задвинул их назад до щелчка. Но Талли, не замечая, таращился с открытым ртом на нового губернатора колонии.
— Я сказал: «Прошу садиться!» — повторил лорд Корнбери с нажимом, но от развевающихся павлиньих перьев некоторые из присутствующих почти впали в транс.
— Боже всемогущий! — шепнул магистрат Пауэрс, у которого глаза готовы были выскочить на лоб. — Лорд оказался леди!
— Джентльмены, джентльмены! — прогремел голос из задних рядов. Потом послышался стук трости, сопровождаемый топотом каблуков по деревянному полу. Главный констебль Гарднер Лиллехорн, весь в лиловом, от чулок до верха треуголки, вышел вперед и встал свободно — одна рука на львиной голове набалдашника лакированной черной трости. — А также леди, — поправился он, глянув в сторону Полли Блоссом. — Лорд Корнбери попросил вас сесть.
Как и все собрание, он слышал хихиканье и неприличную болтовню в задних рядах, где публика стала уже превращаться в толпу. У Лиллехорна раздулись ноздри, он вздернул подбородок с клинышком бороды — будто занес боевой топор, готовый обрушиться на врага.
— Я, — сказал он, повысив голос, — также просил бы всех не проявлять невежливости и помнить о хороших манерах, которыми столь заслуженно славится наш город.
— С каких это пор? — шепнул магистрат Мэтью.
— Если же мы не сядем, — продолжал Лиллехорн, воюя с сопротивлением, которое на самом деле было просто шоком, — мы не услышим сегодняшнего обращения лорда Корнбери… то есть его сегодняшних замечаний. — Он остановился, промокнул заблестевшие губы платком, украшенным, по новой моде, монограммой. — Ну, сели, сели, — добавил он с некоторой скукой в голосе, как расшалившимся детям.
— Будь я проклят, если глаза меня не обманывают, — шепнул Талли, когда они с Мэтью сели и публика успокоилась, насколько это было возможно. Талли потер рот рукой, отстраненно отметив ощущение потрескавшихся губ. — Вы кого там видите, мужчину или женщину?
— Я вижу… нового губернатора, — ответил Мэтью.
— Покорнейше прошу вас продолжать, сэр! — Главный констебль обернулся к лорду Корнбери, и только Мэтью, наверное, заметил, как побелели костяшки его пальцев на набалдашнике. — Вас внимательно слушают.
И сделав рукой жест, который заставил бы профессионального актера вызвать Лиллехорна на дуэль за честь театра, главный констебль отступил снова в задние ряды, откуда, как решил Мэтью, мог наблюдать, как ветер популярности треплет перья Корнбери.
— Благодарю вас, мистер Лиллехорн, — сказал губернатор и оглядел свой народ покрасневшими глазами. — Я хотел бы поблагодарить всех собравшихся за то, что вы сюда пришли, за то гостеприимство, которое оказали мне и моей жене в последние дни. После долгого морского путешествия нужно время, чтобы подготовиться к появлению на публике.
— Может, вам еще время нужно, сэр! — крикнул кто-то с галерки, пользуясь тем, что может спрятаться в клубах дыма. Возникший смешок тут же был подавлен появлением ледяной фигуры Лиллехорна.
— Совершенно верно, — добродушно согласился лорд Корнбери и тут же улыбнулся очень неприятной улыбкой. — Но это уже как-нибудь в другой раз. Сегодня я хочу сообщить несколько фактов о вашем — теперь, конечно, уже нашем — городе и сделать некоторые предложения по поводу пути к еще большему процветанию.
— О Боже милосердный, — тихо простонал магистрат Пауэрс.
— Я консультировался с вашими олдерменами, с главным констеблем, со многими ведущими коммерсантами, — продолжал Корнбери. — Я слушал и, надеюсь, узнал много нового. Достаточно будет сказать, что я не с легким сердцем принял это назначение из рук моей кузины, королевы.
Лиллехорн пристукнул тростью, давая понять, что фыркающий смешок будет означать ночь в тюрьме.
— Моей кузины, королевы, — повторил Корнбери, будто жуя конфету. Мэтью подумал, что для такой элегантной дамы у него слишком густые брови. — Итак, — сказал губернатор, — позвольте мне очертить наше положение.
В следующие полчаса аудитория была не столько захвачена, сколько усыплена гудением далеко не ораторского голоса Корнбери. Этот мужчина умеет носить платье, подумал Мэтью, но произнести достойную речь не способен. Корнбери заплутал в разговорах об успехах мукомольной и судостроительной промышленности, неоднократно помянул, что в городе около пяти тысяч жителей и что сейчас в Англии Нью-Йорк считают не приграничным дерущимся поселением, но ровно развивающимся предприятием, готовым дать хорошую отдачу на инвестиции. Он пространно изложил свое мнение о том, как когда-нибудь Нью-Йорк превзойдет и Бостон, и Филадельфию в качестве центра новой Британской империи, но добавил, что сперва груз железных гвоздей, попавший по ошибке в город квакеров из старой Британской империи, необходимо вернуть, чтобы восстановить здания, уничтоженные, к сожалению, прежним недавним пожаром, поскольку деревянным гвоздям он, лорд, не доверяет. Он распространялся на тему потенциала Нью-Йорка как центра сельскохозяйственных ферм, яблочных садов и тыквенных бахчей. И наконец, уже на сороковой минуте своего скучного трактата, он затронул тему, от которой горожане встрепенулись.
— Весь этот потенциал труда и прибыли не должен пропасть зря, — заявил Корнбери, — из-за ночных кутежей и вытекающей из них проблемы утреннего лодырничества. Я понимаю, что таверны не закрываются, пока не вывалится из них последний… гм… джентльмен. — Он подождал минуту, разглядывая публику, потом неуклюже повел речь дальше: — В силу этого я издам указ, чтобы все таверны закрывались в половине одиннадцатого. — Поднялся ропот, быстро набирающий силу. — Кроме того, я издам указ, чтобы ни один раб ни ногой не мог ступить в таверну, и ни один краснокожий индеец не…
— Минуту, сэр! Минуту! — Мэтью и прочие сидящие впереди обернулись назад. Пеннфорд Деверик метал на губернатора орлиные взгляды, морща лоб в глубочайшем недовольстве. — Что это за разговоры насчет раннего закрытия таверн?
— Разве раннего, мистер… Деверик, я не ошибся?
— Да, я мистер Деверик.
— Так вот, сэр, не раннего. — И снова та же мерзкая улыбка. — Я бы не назвал половину одиннадцатого ночи ранним временем — ни в каком смысле. А вы?
