Брэд Мельцер - Книга судьбы
Репортерам и прессе известно лишь, что ее нашли мертвой в машине и что застрелил ее Нико. Если бы они узнали о том, к чему она причастна… или о том, что она успела натворить… то настырных охотников за сенсациями не смогла бы сдержать и армия агентов. Представители Службы, делая вид, что пребывают в полном неведении, заявили мне, что поскольку Нико все еще на свободе, то будет лучше, если меня доставят на место в служебном автомобиле. По-моему, предлог выбран вполне удачный. И когда агенты сегодня утром постучались в мою дверь, я почти поверил им.
Когда ворота медленно закрываются за нами, я даже не делаю попытки обернуться. У меня нет ни малейшего желания увидеть свое лицо в выпуске утренних новостей — особенно учитывая порез на носу и синяк под заплывшим глазом. Вместо этого я внимательно изучаю вымощенную каменными плитами подъездную дорожку, ведущую к знакомому бледно-голубому особняку. По обе стороны нашего внедорожника как из-под земли вырастают шесть агентов, которых я никогда не видел, и бдительно следят за тем, чтобы никто не просочился внутрь, пока ворота еще не закрылись. Когда я открываю дверцу и выбираюсь наружу, все как по команде устремляют взгляды на меня. К чести агентов надо сказать, что они быстро отводят глаза, делая вид, что ничего особенного не произошло. Но меня можно считать экспертом экстракласса, когда речь идет о том, чтобы ловить брошенные искоса любопытные взгляды. И когда я иду к передней двери, то спиной чувствую, что они смотрят мне вслед.
— Уэс, правильно?
Стриженный наголо агент афроамериканской наружности открывает дверь и знаком приглашает меня войти. Как правило, внутри дома не бывает дежурного поста. Но сегодня особый день.
— Он ждет в библиотеке, поэтому прошу вас пройти…
— Я знаю дорогу, — обрываю я и делаю шаг в сторону, чтобы обойти его.
Агент заступает мне дорогу.
— Я и не сомневался, что вы ее знаете, — с деланной улыбкой заявляет он.
Подобно агентам, несущим охрану снаружи, на нем стандартный деловой костюм с галстуком, вот только микрофон в петлице… Поначалу я даже не замечаю его. Он совсем крошечный, не больше булавочной головки. Я не помню, чтобы охране бывшего президента выдавали столь высокотехнологичное оборудование. Но кем бы этот человек ни был, он не из отделения Службы в Орландо. Он явно прибыл из округа Колумбия.
— Будьте так любезны пройти со мной…
Он поворачивается и ведет меня по центральному коридору в гостиную для официальных приемов, мимо обитой золотистым бархатом софы, на которой еще вчера лежали искусственные глазные яблоки Лейланда Мэннинга, изготовленные в музее мадам Тюссо.
— Прошу вас, — говорит агент, останавливаясь у двойных застекленных створчатых дверей в дальнем углу комнаты. — Я подожду здесь, — добавляет он, указывая в сторону центрального коридора. Его слова не добавляют мне уверенности, да он на это и не рассчитывает.
Глядя ему вслед, я прикусываю щеку изнутри в том месте, где она утратила чувствительность, и протягиваю руку к медной дверной ручке в виде американского орла. Но не успеваю я коснуться ее, как она поворачивается и дверь открывается. Я так внимательно следил за агентом, что не заметил его. Наши взгляды встречаются. На этот раз, однако, когда я вижу его карие глаза с голубыми искорками, желудок у меня не протестует. А он не убегает от меня.
Стоя в дверном проеме и почесывая отросший короткий ежик волос, Бойл выдавливает робкую и неубедительную улыбку. Судя по тому, что рассказывал вчера Рого, я должен был догадаться, что встречу его здесь. Но — увы и ах! — я почему-то, непонятно почему, рассчитывал оказаться здесь первым. И в этом, опять-таки, заключается моя всегдашняя проблема в отношениях с президентом.
Делая шаг вперед и закрывая за собой дверь, Бойл загораживает мне дорогу почище любого агента Секретной службы.
— Послушай, Уэс, у тебя… э-э… найдется пару секунд для меня?
Президент ждет меня в библиотеке. Но впервые с того момента, как я оказался на личной орбите Лейланда Мэннинга, я решаю… в общем, в кои-то веки ему придется обождать.
— Конечно, — отвечаю я.
Бойл кивает в знак благодарности и принимается скрести щеку. Он явно чувствует себя не в своей тарелке.
— Тебе не помешает теплый компресс, — наконец говорит он. Видя на моем лице непонимание, он добавляет: — На глаз, я имею в виду. Все почему-то считают, что лучше прикладывать что-нибудь холодное, но на второй день от тепла больше пользы.
Я пожимаю плечами. Мне все равно, как я выгляжу.
— Кстати, как поживает твоя подруга?
— Моя подруга?
— Репортерша. Я слышал, что ее подстрелили.
— Лизбет? Да, она была ранена, — подтверждаю я, глядя на заострившиеся черты Бойла. — И ранение в руку оказалось самым опасным.
Бойл кивает, глядя на старый шрам-стигмат в центре ладони. Впрочем, смотрит он на него недолго.
— Уэс, я… я прошу прощения за то, что держал тебя в неведении. В Малайзии, когда я попытался добраться до Мэннинга… Все эти годы я думал, что он мог подставить меня — что он запросто мог оказаться Номером Четвертым… А потом я нашел кроссворд… и понял, что это она… Когда же я увидел тебя, то просто… запаниковал. А потом Михей и О'Ши начали на тебя охоту…
Он ждет, чтобы я закончил его мысль — стал бы кричать, обвиняя в том, что он использовал меня в качестве подсадной утки. Обвинил бы его во лжи и обмане… за каждую унцию вины, которую он тяжкой ношей взвалил на мои плечи восемь лет назад. Но сейчас… я вижу темные круги у него под глазами и глубокую вертикальную морщинку на лбу, между бровей… Вчера вечером Рон Бойл одержал победу. Он отомстил всем — Римлянину… Михею и О'Ши… даже первой леди — словом, всем, за кем так долго охотился. Но сейчас, глядя, как он нервно облизывает губы, мне его жаль. В его лице не заметно ни радости, ни удовлетворения. Через восемь лет после начала его одиссеи от Бойла остался лишь пожилой мужчина с носом картошкой, острым подбородком, загнанным выражением глаз и бессознательной потребностью оглядываться на окна и двери, что он проделывает уже третий раз с начала нашего разговора.
Страдание плохо само по себе. Страдание в одиночестве — еще хуже.
В горле у меня встает комок, когда я пытаюсь найти нужные слова.
— Послушай, Рон…
— Уэс, не надо меня жалеть.
— Я не жалею…
— Нет, жалеешь, — упорствует он. — Я стою перед тобой, но ты все равно оплакиваешь меня, словно я — покойник. Это написано у тебя на лбу крупными буквами.
Он имеет в виду слезы, которые закипают у меня на глазах. Но он ошибается. Я отрицательно качаю головой и хочу объяснить ему, что он неправ, но слова, похоже, застревают у меня в горле.
Он говорит что-то еще, стараясь успокоить меня, но я не слушаю его. Все, что я слышу — это слова, которые эхом звучат у меня в голове. Слова, которые я говорил во сне по ночам — каждую ночь… и перед зеркалом по утрам — каждое утро… прекрасно сознавая, что никогда не смогу произнести их. До этого самого момента.
Я проглатываю комок в горле и снова слышу приветственные крики толпы на гоночном треке. Все счастливы, все радостно машут руками, пока не раздаются эти проклятые хлопки — хлоп, хлоп, хлоп… и женский крик в тональности си-минор, и закрывающиеся дверцы кареты «скорой помощи». Я встряхиваю головой, и наконец крики начинают стихать вдалеке, и первые слова слетают с моих губ.
— Рон, — начинаю я, задыхаясь от волнения. — Я… я…
— Уэс, ты не должен ничего…
Я отчаянно трясу головой и заставляю его умолкнуть. Он ошибается. Я должен это сказать. Спустя почти десять лет, когда слезы ручьем текут у меня по лицу, я наконец получаю такую возможность.
— Рон, я… я прошу прощения за то, что посадил тебя в тот день в лимузин, — говорю я ему. — Я знаю, это глупо… просто я… мне нужно, чтобы ты знал, что я сожалею об этом. Хорошо? Прости меня, Рон, — прошу я, и голос у меня срываются, и слезы текут по щекам, капая с подбородка. — Прости меня за то, что я посадил тебя в лимузин.
Рон молчит. Он как-то странно приподнимает плечи, и на мгновение кажется, что передо мной тот самый, старый Бойл, который зло кричал на меня в далекий душный июльский день. Я вытираю щеки, а он все так же смотрит на меня и ничем не выдает своих чувств. Я не могу понять, о чем он думает. И никогда не мог. Особенно когда он не хочет, чтобы его понимали.
Он потирает нос, пытаясь скрыть волнение, но я замечаю, что у него дрожит подбородок, а брови болезненно изогнулись.
— Уэс, — наконец говорит он, — не имеет значения, в какой автомобиль ты меня посадил или когда это случилось. Рано или поздно, но та пуля все равно попала бы мне в грудь.
Я поднимаю голову, все еще тяжело дыша. Все эти годы мать, Рого, психотерапевты, Мэннинг, даже следователь из Службы… все они говорили мне то же самое. Но я должен был услышать эти слова именно от Рона Бойла.
