Дэвид Эйткен - Спящий с Джейн Остин
Да-да-да, я понимаю: все это звучит слишком грубо и цинично, учитывая реальное положение вещей. А положение состояло в том, что я топтался над телом, созерцая останки женщины по имени Анушка Ариман, также известной как Зулейка Нечестивая, и раздумывал: может быть, стоило бы организовать для нее черную мессу? В конце концов, найти в Шотландии священника, лишенного сана, — проще простого… Но тут раздался звуковой сигнал микроволновки.
На миг мне почудилось, что это дверной звонок, и я заторопился. Закопошился, как мы говорим в старом добром Данди. Я знаю, звонок микроволновки тоже в какой-то степени дверной: он означает, что надо открыть дверцу, но я ведь только что кое-кого убил, господи боже мой, я ухайдакал оскорбительницу и насмешницу, и длинный палец моего логического мышления был слишком занят, нажимая кнопку тревоги и приводя в действие эмоциональные механизмы. Надеюсь, редактор сумеет причесать это предложение прежде, чем сядет ваш самолет.
Запах был невероятен. Жертвенный ягненок с легкими нотками мяты. Объедение. Насытившись, я выбрал самый простой выход — дверь.
До нынешнего дня (который случайно оказался четвергом) я восхищаюсь своим sangfroid[45]. Теперь кровь Анушки тоже была прелестно холодна, и удивляться тут, думаю, нечему. (Это маленький литературный выверт, чтобы дать критикам возможность немного повизжать.) Я вымыл тарелки (тарелку, если быть точным) и вытер пыль, дабы ликвидировать все лишние отпечатки пальцев. Вот тут-то мне и пригодился шелковый шарф, насчет которого вы ошиблись в прошлый раз. Затем я вышел из квартиры — спокойный, как пресловутый овощ на грядке. Страх? Вы спрашиваете меня о страхе? Я не узнал бы этого парня, даже если бы он догнал меня и дал мне под зад. Я был невозмутим, спокоен и холоден… Ну, за исключением моего языка.
Ко мне пришли с расспросами, когда нашли Анушку, — власти, я имею в виду. Однако постойте! Еще до того произошли события, о которых я непременно должен поведать. О, я думаю, вам не очень-то понравится нижеследующий кусок. Возможно, стоит попросить у стюарда противорвотное средство.
Видите ли, пока я угощался ягненком, я обратил внимание, что Анушка вроде бы занималась портняжным ремеслом. Я обнаружил швейную машинку; кроме того, ее квартира была забита всяческими принадлежностями для шитья, швейными манекенами и номерами «Портного».
Несколько необычно — вы не находите? Принцесса Тьмы, которая зарабатывает на жизнь тем, что шьет и вяжет? Я уже говорил раньше и повторю снова: женщин понять невозможно. Они — иная форма жизни. Cosi fan tutte[46]… Вы, мужики, поймете, о чем я.
Среди прочих причиндалов я углядел портновские ножницы. Ну, такие… вы знаете… такие здоровенные и зазубренные. Эти ножницы были огромны, отвратительны и невероятно остры. Они выглядели так, словно могли… ну, я не знаю… возможно, могли откоцать человеческое ухо. Просто откусить его к чертовой матери и еще поспеть домой к вечернему чаю. Щелк-щелк-щелк. Щелк — и уха как не бывало. Ничего сверхъестественного, просто, как апельсин, проще, чем формула площади круга.
Бессмертное изречение Майка Хаммера[47], эсквайра, гласит, что преступление — отвратительное слово. Хорошо сказано. Все по делу. Но я никогда не слышал (а вы?), чтобы кто-нибудь отзывался таким же образом о слове «воспоминание». «Воспоминание» просто вызывает видения о каникулах в Блэкпуле.
Зазубренные ножницы поблескивали в свете сатанинских свечей (и не говорите мне, что уже встречали подобные сентенции в «Ридерс Дайджест»). Они мерцали и искрились. Казалось, ножницы гримасничают и ободряюще подмигивают мне. Именно так и подумал бы безумец, я в этом уверен. Он — безумец — прыгнул бы через комнату, схватил ножницы в дрожащие пальцы, ринулся к бедному мертвому телу Анушки, выдернул один из крючков и отрезал ее раскупоренное ухо.
Однако я поступил иначе, и, смею надеяться, это довольно интересно. Я быстро расстегнул свою… Да нет же! Не будьте идиотами. Я же не извращенец какой-нибудь. На самом-то деле я задумчиво рассматривал ножницы, словно впервые видел подобный агрегат, а мысли мои были далеко. Меня мучил один, казалось бы, простой вопрос: заслужил ли я трофей? Не станет ли это самонадеянной гордыней — забрать крошечный сувенир в память о моей праведной мести? Вознаградить себя частью Зулейки? Кусочком ее плоти, капелькой ушной серы?
Ответ старого доброго мыслительного центра пришел мгновенно, и я был на седьмом небе от того, как точно и кратко мой дух сформулировал его. «Отрежь ее ухо с гордостью», — сказал он мне. Что еще можно сделать с подобной душой, кроме как возлюбить ее?..
Уши — как и подобает столь важному органу человеческого тела — сопротивляются отъятию. Даже мертвые уши приделаны намертво — так мог бы сказать на моем месте мистер Макбейн[48]. Уши прилагаются к голове, они родились вместе с ней и не желают ее покидать. Уши — надеюсь, это повод для радости — преданы нам до конца.
Я непринужденно прошелся по комнате, взял ножницы твердой рукой и грациозно приблизился к Анушке. Аккуратно вынул крючок из ближайшего уха («более близкого ко мне уха» звучит грубо, это свойственно кокни, и я не желаю, чтобы грамматика мешала мне оказывать надлежащее почтение мертвым) и осторожно применил свой режущий инструмент. Мы уже обсуждали, как неприсуще безумцу подобное поведение. Проехали!
В интересах чистого отсечения левой рукой — той, что не держала ножниц, — я нежно отвел в сторону кончик уха и увидел на голове Анушки бледную татуировку. Да-да, на сей раз вы не ошиблись: шестьсот шестьдесят шесть — 666, число зверя. «Этого следовало ожидать», — сказал я себе и свел вместе половинки ножниц.
Для человека, никогда не практиковавшегося в хирургии, операция прошла на диво успешно. Через пару минут я отделил упомянутый орган от тела и затушил дьявольские свечи. А затем я ушел оттуда, отдав Анушку миру тьмы и унося в кармане безжизненное холодное ухо. Я положил отъятую плоть в маленькую шкатулочку, найденную на ее швейной машинке, и посмеялся над этой маленькой личной шуткой. Ты сражалась не по правилам, моя девочка, но все же я засунул твое ухо в коробку… Правда я отвратителен?
По здравом размышлении, эта выпивка ранним вечером оказалась не столь уж плохим вложением денег. Но пусть даже так — от сего дня я поклялся быть осторожным и не путаться с женщинами, которые не отбрасывают тени.
Как я уже говорил, ко мне пришли с расспросами. Полиция. Одному Богу известно, как им удалось на меня выйти, но, видимо, у них есть свои способы. Большинство полицейских не слишком мозговиты; навряд ли они сумели бы стать вам достойными соперниками в состязании по орфографии. Но у них есть свои способы достижения прогресса. Свои процедуры. Свои формулы.
Само собой, они явились для проведения расследования — а когда власти действовали иначе? Вы ведь были знакомы с покойной? Да? И как давно? Когда вы в последний раз виделись с ней? Так, а в котором часу, сэр? Ваши часы ведь идут точно, да, сэр? У вас имеется шелковый шарф? Вам нравится, когда вас бьют по почкам?
Сыродел, который пытался найти дырки в моей истории, именовался инспектор Эмменталь. На самом-то деле нет, конечно, — это просто шутка, чтобы снять напряжение. Его звали инспектор Ангус Макбрайар, и он мог оказаться уникумом в анналах зарегистрированных преступлений. Этот человек был бы прекрасной иллюстрацией к фразе «не поддающийся описанию», живой моделью для слова «незапоминающийся». Одежда его была самой обыкновенной, начисто лишенной какого бы то ни было стиля. Инспектор оказался самым невыразительным человеком, которого мне доводилось видеть в жизни.
Едва глянув на Макбрайра, я уже знал, что этот человек не издал даже тоненького томика стихов, никогда не пробовал наркотики — даже в самые черные дни своей жизни. Нечто в нем — хотя Бог знает, что именно, — навело меня на мысль, что он остался бы равнодушен к рыженькой красотке по имени Малютка Бельма[49], жаре и холоду, тени и свету, яйцам и бекону, Гилберту и Салливану[50]. За все время нашего сотрудничества он ни разу не выразил предпочтений в еде или напитках — встряхнутых, взболтанных, на палочке, перегретых или недодержанных. Зачастую эпизодические роли — лакомый кусочек, и многие актеры перегрызут за них горло, но в этой сказке есть только один занятный социопат. У Макбрайара не было даже тупицы-подчиненного, который мог бы стать объектом его лаконичных колкостей. Как я уже сказал, уникум среди быдла.
— Даниэль Адамсон? — спросил он, когда я открыл дверь.
— Впервые встречаю человека, говорящего без малейшего акцента, — сообщил я инспектору. — Ни рыба, ни мясо, ни нектон, ни каплун.
Как вы понимаете, я старался сбить его с толку, но не преуспел. Нужно подняться раненько поутру, чтобы застать Макбрайра спящим.
