Лукаш Орбитовский - Святой Вроцлав
Томаш поставил стакан на подоконник, осторожно отодвинул стул и присел. Прошелся взглядом по книжкам — большинство авторов он не знал, сами названия казались ему странными. Как-то раз он подарил дочке «Алхимика»[21] и услышал от нее, что это чушь, мистика для кухарок, убогое бумагомарание. После того книжек Малгосе он уже не покупал. Сейчас же водил пальцем по корешкам, выбрал небольшой томик в белой обложке, пролистал и вздохнул — книжка была о лесбиянках и о том, как избавиться от беременности, как будто бы одно с другим имело хоть что-то общее. Томаш поставил ее на полку. Жалко времени, вот прочитает — но не поймет ни книжки, ни собственной дочки.
Покривившись, он выбрал что-то из Грабала[22] — автор казался ему уважаемым и довольно-таки безопасным. Томашу хотелось знать, а не испугаться — и он уселся поудобнее на стуле перед компьютером. Если когда он и жалел, что у него нет сына, то именно в такие вот мгновения, ведь с парнем легче установить контакт, с ним можно было побегать или поиграть в войнушку. После того он покопался в куче дисков и включил компакт Мерилина Мэнсона[23]. Глянул на часы. У него было двадцать минут.
Он пытался узнать все сразу и, возможно, именно потому ничего хорошо и не узнал. Компьютер был для него черной магией, перед тем он несколько раз его включал, но куча иконок, картинок и звуков вызывала у него головную боль. Он опасался последствий собственного незнания, тайн информатики он так и не углубил, так что мог оставить следы своего присутствия. В связи с этим, Томаш предпочитал читать Грабала и слушать, чего ему собирается проорать Мерилин Мэнсон.
Томаш размышлял: ну что может быть страшного в этой музыке. Да, громкая, точно так же, как и для его отца «Роллинг Стоунз». Мэнсон не слишком отличался от них, и если бы отнять перепродюсированное звучание и загробный вокал, это была бы группа, которых тысячи. Томаш даже нашел парочку гармоний, которые ему понравились, и пожалел, что никогда не пойдет с дочкой на их концерт. С диска звучат паршивенько, а вот живьем могут быть на все сто.
Он выслушал два номера и прочитал восемь страниц. Книжку поставил на место, диск воткнул назад в стопку и выключил проигрыватель. Уже за дверью он почувствовал себя гадко, как человек, который читает письма собственных близких или занимается онанизмом в сортире. Томаш пристроился на кухне, лицо укрыл в ладонях, лишь через длительное время сориентировавшись, что плачет. Он попытался внутренне собраться, как будто бы мысли и чувства обладали мышцами, которые можно напрячь, после чего уже совершенно разрыдался.
После того подошел к окну, уже со следующей порцией выпивки, прижал нос к стеклу. Он видел бурые глыбы ближайших домов, мчащиеся по Жмигродской автомобили и черную стену соседнего жилого массива. По каким-то непонятным причинам именно эта стена показалась ему отличающейся от всех остальных. Быть может, это потому, что уже много дней он не видел солнца?
Несмотря на дождь, Томаш вышел на балкон и попытался приглядеться к домам на противоположной стороне улицы. Что-то в них изменилось, а вот что — конкретно сказать он не мог; блоки сделались более массивными, казалось, они даже расширяются книзу; нет, до Томаша неожиданно дошло, в чем там дело. Ни в одном из окон не горел свет, зато время от времени кто-то выбрасывал из тех же окон массивные пакеты. По какой-то непонятной причине Томашу захотелось тут же помчаться туда; ему казалось, что достаточно будет протянуть руку, и он испытает чувство приятного тепла, словно у костра.
Мыслями он пробежал вперед на год или два, когда Малгося уже освоится в университете, поумнеет, сможет остаться одна — в каком-то возрасте дети обязаны быть одни — а он заберет Аню, книжки, что там еще пожелает, и они переберутся в Надолице, в домик с такой широкой дверью, что через нее можно внести женщину на руках. Этот домик уже ожидал их.
Заскрежетал ключ в замке, и Томаш спешно вернулся в комнату. Промокший, он направился навстречу жене, и тут понял, что ему уже и не печально.
* * *Зато печально было Малгосе и Михалу. Каждый из них печалился по иной причине. А встретились они на лестничной клетке. Михал воевал с дверью, а Малгося поднималась на свой этаж. Никто из них понятия не имел, что они живут так близко один от другого.
Парень уже закончил очищать дверь от пломб и наклеек, сейчас же стоял на пороге, придавленный размерами несчастья. Он понятия не имел, как ему удастся убрать весь этот кавардак; не знал даже — каким макаром начать. Малгося увидала Михала со ступеней и не могла поверить собственному счастью. Еще пару минут назад она проклинала испортившийся лифт, а теперь думала, что ради таких вот неожиданностей она могла бы ежедневно подниматься даже и на десятый этаж. Михал, естественно, девушку не заметил. Она же видела, как их преподаватель стоит на пороге, чешет голову и пялит глаза. Наверняка, в квартире он должен был застать нечто ужасное.
Малгося направилась в его сторону, размышляя над тем, как прошляпит этот шанс. При том она даже наругала себя — мало того, что шальная и дура, так еще и уродина. Она вытерла губы и подумала о странных стечениях обстоятельств, настроениях банальной случайности. Михал же чуть коньки не отбросил, услышав из-за спины:
— День добрый, пан профессор[24].
Тот резко обернулся, поднял руки, как бы желая сдаться, но тут же сдулся, увидав, с кем имеет дело. Он покачал головой и присмотрелся к Малгосе более тщательно, чем позволяли бы приличия. Ему нравились ее носик с горбинкой и глаза, которые должны были бы принадлежать гораздо более старшей женщине. Странно, как ей не холодно в столь короткой юбке? Что, так греют гольфы? С перспективы Михала девушка выглядела смесью бесшабашной готки, токийской лолитки и тридцать третьего несчастья. Просто замечательно!
— А, привет, — буркнул парень, уже сообразив, откуда же он эту девицу знает. И не успел закрыть собственным телом внутренности квартиры, как глаза Малгоси расширились при виде побоища, в особенной же степени — увидев огромный кальян. Рассмеялись они одновременно. Он натянуто, она — от всего сердца.
— Никакой ни «пан профессор», — примирительно сказал парень. — Я — Михал, иногда со мной случаются всякие приключения, — почесал он себя по лбу. — Теперь вот — это.
— Можно?
Думая, что хуже уже не будет, Михал качнул головой и впустил девушку. Малгося вошла — чуть ли не перепрыгивая горы мусора — направилась к балкону и раскрыла его настежь. Капли дождя попали на пол, а Михал заявил:
— Э-э-э…
— Не «э-э-э», а хуже уже не будет. Что это ты тут натворил?
Михал уселся под стенкой.
— Ничего. Я тут живу.
— Если бы хозяин все это увидел, он бы тебя в окно спустил.
— Увидел уже, увидел. Я туг хозяин.
Глаза Малгоси засветились, словно спутник на безоблачном небе. Парень пока еще студент, но с собственной квартирой, без родителей, дедушек и бабушек, может слушать музыку в любое время дня и ночи, делать, чего только заблагорассудится — был понятием столь же абстрактным, как бутерброд, падающий маслом кверху. И тут же девушка опечалилась — нет, этот тип никак не может быть порядочным, до тридцати лет никто на квартиру честно заработать никак не может.
— Родители проживают в Германии, — ответил Михал на незаданный вопрос. — И ты права, вряд ли бы они были довольны.
Парень закурил и перебросил пачку сигарет девушке. Пепел он сбивал прямо на пол и рассказывал, как гулевонил пару дней, что застал после возвращения на двери, и что посоветовал ему Фиргала. Малгося была поражена его откровенностью.
— Я просто боюсь начинать убирать весь этот балаган. А ведь псы[25] могут заскочить сюда в любую минуту. Тебе следовало бы уйти, — прибавил Михал, снижая голос.
— Почему?
— Потому что, если придут, то захватят нас обоих, ты вылетишь из школы, и вместо экзаменов на аттестат зрелости будешь иметь на шее дело. Мои родители, возможно, и далеко, но ведь твои — рядом.
— Я уже совершеннолетняя.
— Супер! Спасибо тебе агромадное!
— Михал, а тебе сколько лет?
— Двадцать три.
— Так ты уже старик. А чем мужик старше, тем уборка идет хуже. Не слышал про такое?
Михал отрицательно покачал головой. Малгося поставила свой рюкзачок на единственный свободный фрагмент пола, затем осторожно подняла кальян.
— Думаю, что начнем мы вот с этого.
* * *Тем вечером во Вроцлаве деялось много чего. Томаш Бенер был взволнован телефонным звонком от дочки, которая сообщила, что вернется позднее обычного, и попросила, чтобы отец особо не нервничал. Бенер злился почти до восьми, потом занялся сексом с женой и, в конце концов, заснул, все еще помня то странное чувство, которое посетило его, когда он смотрел на соседний жилмассив. О массиве размышлял и адвокат Фиргала, который отправился, как и каждый вечер, посидеть в тихом костеле, прося прощения у Господа за свои плохие поступки.
