Роман Светлов - Сон Брахмы
– Ваш отец обращался к ним с такой просьбой?
– Нет. Потому что счел подобное обращение бессмысленным. Денег не дали бы.
– То-то и оно. Сейчас даже эта мелочь может быть обращена против отца Иоанна.
Макарий опустил глаза, о чем-то задумавшись. Матвей настороженно смотрел на него, не понимая причин его визита. Вздохнув, архимандрит достал из внутреннего кармана записную книжицу, явно купленную в обычной канцелярской лавке. На ее обложке красовался Леонардо ди Каприо на носу «Титаника». Правда, той актриски, которая играла вместе с ним и имени которой Матвей принципиально не запоминал, на обложке не было. Так что Леонардо размахивал руками в одиночестве.
Полистав свою книжицу, Макарий вздохнул, запихнул ее обратно и произнес:
– Ваш отец долгое время служил в органах.
– Ну и что? – вспыхнул Матвей. – Ведь он не скрывал этого.
– Я не о том. Мы знаем, почему он пришел в Церковь. Мы знаем, что случилось с вашей матерью. И знаем, где после этого служили вы.
– Это бросает тень на мою репутацию?
– Для Церкви – нет. Да и для меня тоже. Я ведь перед тем, как уйти от мира, побывал в Чечне. Довелось участвовать в Новогоднем штурме Грозного.
Матвей удивленно посмотрел на гостя. Чего-чего, а этого он не ожидал. Пожалуй, кроме жесткости во взгляде, больше ничего не выдавало боевого прошлого архимандрита.
– Гордости не испытываю. Чем гордиться – тем что выжил? Подвигов тоже не совершил, хотя и оружия не бросал. Словом, ни то ни се. Хотя насмотрелся достаточно для того, чтобы задуматься о Христе.
«Оправдывается он, что ли?» – подумал Матвей.
– Одних война воспитывает, других – развращает, – продолжал Макарий. – Дорогой ценой. Меня воспитала.
– Вы хотите сказать, что меня она развратила?
– Не знаю. Надеюсь, нет. Я как раз хотел обратиться к вам как к человеку, который заслужил прозвище «Следопыт». Вы ведь обошли всю Чечню, не так ли?
«Следопытом» Матвея называли далеко не все. В каком-то смысле это прозвище было законспирировано – хотя бы потому, что среди разведподразделений воздушных десантников, действовавших тогда в Чечне, имелось всего несколько «следопытов». В их задачу входил поиск людей, например летчиков, сбитых над «немирными» районами, а также тайных троп, которые могли вывести на базы повстанцев или к горным аулам. Желательно, чтобы эти тропы были неизвестны даже местным жителям. Вот и ползали «следопыты» по горным склонам – там, где бродила лишь мелкая живность. Зато боевые группы потом могли не слишком опасаться растяжек и засад.
Другое дело, что результаты походов следопытов, похоже, нечасто требовали наверх. И лишь однажды Матвей уловил в разговорах его непосредственного начальства, что разведанные им козьи тропы стоили жизни руководству одной из «ичкерийских бригад». Он старался не совать нос в чужие дела – впрочем, и сам не распространялся о своих. Такова уж была специфика его службы.
Вначале те двое, из органов, теперь архимандрит Макарий… Число людей, с которыми Матвей Шереметьев встречался в первый раз, но которые знали о его жизни слишком многое, подозрительно росло. Или это простое совпадение?
– Назовете номер войсковой части, где я служил?
Макарий удивленно посмотрел на него.
– Не в курсе. До таких деталей Церковь не доходит. Она не собирается шантажировать вас прошлым. «Следопыт» – это, скорее, похвала. Опыт вашей службы, может быть, поможет в нынешней ситуации. Патриархия очень недовольна пожаром.
– Из-за средств массовой информации?
– Не только. Храм был историческим достоянием. Художественным. И религиозным памятником. Более ценным, чем полагают.
– Вы имеете в виду фрески? – вспомнил Матвей.
– Именно их. Эти фрески писались в конце правления Ивана Грозного. Тогда безумие царя обострилось, и он собирал вокруг себя таких же помешанных. Тех, кто слышал голоса, кто утверждал, что общается с ангелами. Один из них и нарисовал эти фрески. Конечно, жить во времена тирана тяжело. Но, похоже, религиозный нерв в России тогда был обнажен. Поэтому создавались вещи, которые в другие века никому не приходили в голову.
Сказав это, архимандрит неожиданно замолчал и опустил голову.
– Так что же там было изображено? – выждав некоторое время, спросил Матвей.
– Страшный суд. Точнее так: Страшный суд, который уже произошел. На фреске было нарисовано, что мы живем уже после конца света.
* * *Чечня была в прошлой жизни. Не то чтобы Матвей стыдился чего-то или хотел забыть. Но когда не думалось о прошлом, ему было лучше.
Визит архимандрита Макария пробудил воспоминания. Почему-то в первую очередь Матвей вспомнил, как он боялся. Боялся каждое мгновение во время своих поисков, длившихся порой по неделе. Боялся, что летчик со сломанной ногой, которого он тащил из лесов близ немирного аула, будет громко стонать во сне. Боялся, когда рота, к которой он был прикомандирован, попала в одну из бесчисленных чеченских засад, и он несколько часов лежал с подобными ему бедолагами под пузом вяло дымящего БМП, ожидая, что каждое мгновение над его головой может рвануть боезапас. Паники не было ни разу – той паники, которую он испытал в детстве, когда у него впервые начали сверлить зуб и едва не задели нерв. Но страх он ощущал физически, словно ледяную гирьку над сердцем. Страх, наверное, и спас его. Погибали те, кто бравировал своей храбростью, и те, кто, наоборот, впадал в панику. Выживали боявшиеся и везучие.
К везучим Матвей себя не причислял – по крайней мере, начиная с 3 октября 1993 года. Тогда, в самый разгар странных и страшных событий у Останкинского телецентра, когда бронетранспортеры внутренних войск обстреливали поочередно то защитников телецентра, то штурмовавшую его толпу, мать Матвея оказалась слишком близко к главному месту событий. Они с отцом так и не узнали, что привело ее туда. В случайность верилось с трудом – слишком далеко в стороне от Останкино находились ее работа и их дом. Без причин подобный крюк не совершишь. Никого из ее знакомых в тот момент у телецентра не было – по крайней мере, никто не сознавался в том, что ходил поглазеть на бунт сторонников парламента. Да и она никуда не собиралась – по крайней мере, утром того дня, когда Матвей в последний раз видел ее живой.
Матвей хорошо помнил, что отец говорил ему и матери: «Оставайтесь в стороне. Президент власть не отдаст. Все закончится через несколько дней, – но прольется кровь. Бархатные революции и контрреволюции – миф для внешнего потребления. Без крови не обойдется. Так уж устроена политика, что победитель должен продемонстрировать силу и решительность». И мать, и Матвей симпатизировали Кремлю, а не парламенту; учившийся тогда на третьем курсе факультета журналистики МГУ Матвей даже подрался с однокурсником, который прямо на занятиях стал призывать к студенческому бунту и погрому деканата. Однако, привыкнув доверять отцу, он обходил места сходок и сторонников парламента, и сторонников Кремля.
Но его мать почему-то оказалась у телецентра – именно тогда, когда там шла стрельба. И получила в затылок пулю калибра 7,62 мм, выпущенную то ли из автомата Калашникова, то ли из пулемета, установленного на бронетранспортере. Пуля вылетела между глаз, обезобразив верхнюю часть лица. После безумной ночи тревог и ожидания – они с отцом обзвонили всех знакомых, даже съездили на работу матери, не понимая, куда она могла пропасть, – им позвонили и предложили проследовать в морг «для опознания»: в сумочке матери нашли паспорт.
В морге они увидели тело, одетое в платье и плащ, в котором мать вышла утром на работу. Матвей вначале решил, что это – чудовищная и нелепая шутка, потому что у мертвого тела было не ее лицо, там вообще не было лица. Но отец сразу узнал мать. Встал на колени прямо посреди мертвецкой и заплакал.
По настоянию отца мать отпевали в храме на Таганке, рядом с ее любимым театром. После этого отец ушел в запой, продолжавшийся почти до Нового года. Матвей тоже учился скорее по инерции, полностью выпав из студенческой жизни, но, по крайней мере, он удержал себя от водки. Потом его долгое время преследовала память о мутных, тупых глазах отца, которые он видел, возвращаясь из университета. Отец все пил – но никак не мог прогнать боль.
В декабре отец вдруг бросил алкоголь и как-то неожиданно стал набожным. Тогда Матвея скорее испугала, чем обрадовала эта перемена в нем. Сам он никогда не отличался набожностью, поэтому не понимал, как разговаривать с отцом.
А тот резко менял свою жизнь. После Рождества на столе начальника его отдела лежал рапорт об увольнении, и в службах уже знали, что Шереметьев хочет стать духовным лицом.
Бегство в Церковь показалось Матвею предательством. И он пошел на принцип. Учеба после гибели матери, по настоянию которой Матвей и поступил на факультет журналистики, стала претить ему. Поэтому Шереметьев-младший бросил ее, не сдал сессию и подрабатывал грузчиком в ближайшем к их дому универсаме, пока не наступило время весеннего призыва в армию.
