Вильям Хортсберг - Сердце Ангела
Пятьдесят вторая улица выглядела как всегда заурядно. «Клуб-21», расположенный двумя кварталами восточней, сохранил былую элегантность, но на месте исчезнувших джаз-клубов расцвели притоны со стриптизом и азартными играми. А с закрытием «Оникс-клуба» лишь «Птичий остров» на Бродвее поддерживал священное пламя бибопа. Клуб «Знаменитая дверь» тоже закрылся, — боюсь, навсегда. Кабачки «Джимми Райан» и «Хикори-Хаус» — единственные, выжившие на этой улице, угрюмые дома которой во времена Сухого Закона приютили более пятидесяти «слепых свиней» [Заведения, нелегально торгующие спиртным (жарг.)].
Я шел на восток, мимо китайских ресторанчиков и вульгарных шлюх в юбках из искусственной кожи с застежками-«молниями». Трио Дона Ширли уже расположилось на «пятачке» в «Хикори-Хаус», но играть они пока не собирались, и, когда я вошел, в полутемном баре было тихо.
Заказав виски, я выбрал столик, откуда можно было наблюдать за дверью, и после двух стопок заметил парня с саксофонным футляром. На нем был светлый свитер ирландской вязки и коричневая замшевая куртка. Волосы короткие, цвета перца с солью. Я махнул ему рукой, и он подошел.
— Верной Хайд?
— Он самый. — Хайд криво улыбнулся.
— Пристраивай свой «кальян» и присаживайся выпить.
— Заметано. — Он осторожно поставил футляр и подвинул стул. — Значит, ты писатель. И что ты пишешь?
— В основном, статьи для журналов. Например, биографические очерки.
Подошла официантка, и Хайд заказал бутылку «Хайнекена». Мы немного поболтали, затем официантка принесла пиво и налила его в высокий бокал. Хайд сделал огромный глоток и перешел к делу:
— Итак, ты хочешь писать о бэнде Спайдера Симпсона. Что ж, ты обратился по адресу. Умей асфальт разговаривать, этот тротуар поведал бы тебе историю моей жизни.
— Не хочу сбивать тебя с толку, но я главным образом хотел бы услышать о Джонни Фаворите.
Улыбка Хайда превратилась в презрительную гримасу.
— О нем? На фига тебе писать об этом придурке?
— Похоже, вы не были закадычными друзьями?
— И вообще, кто сейчас помнит о Джонни Фаворите?
— Например, редактор «Взгляда», который предложил мне эту тему. Да и ты, кажется, не забыл Джонни. Что он из себя представлял?
— Самый что ни на есть подонок. То, что он сделал со Спайдером, было подлее трюка Бэна Арнольда. [Арнольд, Бенедикт (1741–1801) — во время Войны за независимость (1775–1783) был назначен командующим форта Вест-Пойнт и пытался сдать его англичанам за двадцать тысяч фунтов, но заговор был раскрыт.]
— А что он сделал?
— Пойми, Спайдер открыл его, вытащил из какой-то занюханной провинциальной пивнушки.
— Знаю.
— Фаворит очень многим обязан Спайдеру. Ведь он получал проценты со сбора, а не твердый оклад, как остальные музыканты из бэнда, так что у него не было причин жаловаться. Когда Джонни порвал контракт со Спайдером, ему оставалось отработать еще четыре года. Из-за этой подлости мы потеряли несколько выгодных гастрольных выступлений.
Я вытащил записную книжку и автоматический карандаш и приготовился записывать.
— Он когда-нибудь пытался связаться с кем-то из старого состава Спайдера?
— Разве призраки ходят?
— Не понял?
— Ну, этот тип накрылся. Его угробили на войне.
— Правда? А я слыхал, что он в больнице на севере штата.
— Возможно, но по-моему, он все-таки умер.
— Мне говорили, что он был суеверным. Ты ничего такого не замечал?
Верной Хайд снова скривил губы в усмешке.
— Ага, он вечно бегал на спиритические сеансы и отыскивал какие-то хрустальные шары. Однажды на гастролях, кажется, это было в штате Цинциннати, мы подкупили гостиничную шлюху, чтобы та притворилась гадалкой. Она сказала, что Джонни подцепит триппер. И до конца гастролей он не глянул ни на одну бабенку.
— Кажется, у него была подруга из высшего общества, которая занималась предсказаниями?
— Ну да, что-то такое было. Я с этой девицей не встречался. В то время мы с Джонни вращались на разных орбитах.
— В оркестре Спайдера Симпсона были только белые, когда с вами пел Фаворит, не так ли?
— Только. Впрочем, целый год на виброфоне играл один кубинец. — Верной Хайд прикончил пиво. — Сам знаешь, Дюк Эллингтон тоже не нарушал в те времена своей «цветовой гаммы».
— Верно. — Я записал несколько слов в книжку. — Другое дело, когда сидишь после работы в тесной компании.
При мысли о былых посиделках в дымных комнатах улыбка Хайда стала почти приятной.
— Да, когда в городишко приезжал бэнд Бейси, мы собирались такой вот тесной компанией и развлекались всю ночь напролет.
— А Фаворит участвовал в этих сборищах?
— Нет. Джонни не любил черных. Единственными черными, которых он хотел видеть после работы, были горничные из пентхаусов на Парк-авеню.
— Интересно. Мне казалось. Фаворит был другом Пупса Суита.
— Может, он и просил Пупса почистить ему разок ботинки. Точно тебе говорю, у Джонни было предубеждение против черномазых. Помню, он говорил, что тенор Джорджи Олда лучше Лестера Янга. Можешь себе представить?
Я согласился, что это немыслимо.
— Он думал, будто негры приносят беду.
— Тенор-саксофонисты?
— Все черномазые, без исключения, парень. Для Джонни все они были «черными кошками».
Я спросил его, не было ли у Джонни Фаворита близких друзей в бэнде.
— Не думаю, что у него вообще были друзья, — ответил Верной Хайд. — Если хочешь, сошлись на меня в статье. Он был сам по себе. Всегда держался замкнуто. Бывало, шутит с тобой и улыбается до ушей, но это ровным счетом ничего не значит. Джонни умел очаровать и пользовался этим, как прикрытием, чтобы не подпустить тебя поближе.
— А что ты можешь сказать о его личной жизни?
— Я его нище не видел, кроме как на эстраде или в автобусе, когда мы мчались куда-нибудь ночью. Лучше всех его знал Спайдер. Вот с ним тебе и нужно поговорить.
— У меня есть номер его телефона на Побережье. Но я пока с ним не связался. Еще пива?
Хайд не возражал, и я повторил заказ. После этого мы целый час обменивались байками о Пятьдесят второй улице и о былых деньках, и больше ни единым словом не помянули Джонни Фаворита.
Глава тринадцатая
Около семи Верной Хайд удалился в неизвестном направлении, а я прошел два квартала на запад, к закусочной Галлахера, где подавали лучшие в городе бифштексы. К девяти часам я прикончил сигару и вторую чашку кофе, заплатил по счету и, поймав такси, проехал восемь кварталов по Бродвею, до своего гаража.
Там я пересел в «шеви» и покатил на север по Шестой авеню, следуя в потоке машин, несущихся через Центральный парк, мимо водоема и озера Гарлем-Меер. Выехав из парка через Уоррис-Гейт на угол Сто десятой и Седьмой, я углубился в мрачные переулки, застроенные доходными домами. В Гарлеме я не был с тех пор, как в прошлом году снесли танцзал «Савой», но улица совершенно не изменилась. В этом районе Парк-авеню проходила под рельсовыми путями Нью-йоркской железной дороги, поэтому вся жизнь сосредоточилась на Седьмой авеню.
Перекресток Сто двадцать пятой улицы сиял не хуже Бродвея. За ним показались кабачки «Смоллз Парэдайз» и «Каунт Бэйси»; они, судя по всему, процветали. Я приметил себе местечко для парковки напротив «Красного петуха» и остановился, ожидая, когда загорится зеленый свет. От группы бездельников на углу отделился молодой парень кофейного цвета с фазаньим пером в шляпе и спросил, не хочу ли я купить часы. Поддернув рукава своего щегольского пальто, он показал мне с полдюжины часов на каждой руке.
— Цена просто смехотворная, братишка. Ей-ей, смехотворная.
Я ответил, что часы у меня уже есть, и пересек авеню на зеленый.
Оркестровый пятачок «Красного петуха» был залит светом; вокруг, за столиками, в полумраке зала сидели местные знаменитости, а компанию этим богачам-транжирам составляли роскошные леди, сияющие радужным великолепием вечерних открытых платьев с блестками.
Найдя свободный табурет у стойки бара, я заказал крошечную стопку «Реми Мартин». На эстраде играло трио Эдисона Суита, но с моего места видна была лишь сутулая спина клавишника. Роялю вторили бас и электрогитара.
Звучал блюз; гитара то вступала в мелодию, то затихала — как пересмешник. Рояль гремел раскатами. Левая рука Пупса Суита, действительно, была на высоте, — Кении Померой не ошибся. Ударников не было, да группа и не нуждалась в них. Пупс дополнял печальный прерывистый басовый ритм сложными каденциями, а потом вдруг запел, и сладкая горечь страдания пронзила полумрак зала.
Буду блюз поселился во мне.
О, это, злой блюз…
Меня преследует Петро Лоа,
Стон зомби я слышу каждую ночь…
Господи, что за ужасный блюз!
Зузу была мамбо, влюбилась в хунгана,
