Джон Бердетт - Бангкок-8
Я подождал пять минут и дернул шнурок звонка. Мне послышалось шлепанье босых ног по полу, но я не был уверен — мешал отдаленный шум уличного движения и бесконечное бухтенье из динамиков на Каошан-роуд. После третьей попытки я заметил, что за мной наблюдают из открытого окна: на меня смотрели испуганные глаза застенчивой женщины лет шестидесяти. Я улыбнулся ей как можно приветливее.
— Хун Брэдли здесь живет?
Она не ответила.
— Я полицейский. — Я достал удостоверение и показал ей, хотя понимал, что скорее всего женщина не умеет читать. Она продолжала таращиться на меня, и я попробовал зайти с другой стороны: — Мать, я принес тебе деньги за жилье за прошлую неделю.
Мои слова вызвали у нее улыбку — радостную улыбку наивной крестьянки. Губы растянулись, обнажив ярко-розовые десны и язык и совершенно черные корни зубов. Похоже, этот дом мог гордиться, что обладает традиционной бабулей с традиционным пристрастием к бетелю. Женщина скрылась, и поразительно скоро отворилась входная дверь. Бабуля оказалась меньше пяти футов ростом, с доходившими до поясницы забранными в «конский хвост» черными волосами — и ни следа седины. На ней были саронг, кремовая рубашка и золотая цепь с золотым овалом, на котором красовалось изображение бывшего короля Таиланда. Она сложила ладони и склонилась в глубоком поклоне. Женщина, решив мне верить, снова улыбнулась, ее глаза были наивно чисты.
Когда я вошел в дом, она перегнулась через перила лестницы и извергла изо рта ярко-красный поток, который угодил в специально отведенное на земле место.
— Напомни мне, мать, сколько мы тебе платим за неделю?
— Четыреста пятьдесят батов.
Я вытащил из кармана свернутые в трубочку деньги.
— Извини, что задержали.
— Не задержали. Сегодня как раз день платы.
— Когда ты их видела в последний раз?
— Два дня назад, но потом она приходила еще и забрала свои вещи. Должно быть, вчера, когда я была у дочери в Нахон-Саван.
— Вчера у тебя был выходной?
— Да.
— Ты спишь здесь?
— Да.
Я присел на корточки, дабы не возвышаться над ней каланчой. Она, чтобы ее глаза не оказались выше моих, немедленно последовала моему примеру. Я достал фотографию Брэдли.
— Это тот самый хун Брэдли?
Женщина энергично закивала.
— Извини, у меня нет фотографии мадам Брэдли. А у тебя?
Она мотнула головой.
— Можешь ее описать?
Моя просьба вызвала у нее мимолетное сомнение, но она решила, что я хороший человек, и несколько странных вопросов не смогли поколебать ее уверенности.
— Высокая, о! Очень высокая, никогда не встречала таких высоких женщин.
— Одного с ним роста?
— С ним? Нет! Он настоящий гигант.
— Кто отдавал тебе распоряжения?
— Она.
— Значит, она говорит по-тайски, как мы с тобой? — Мой вопрос ее смутил. — Так она фаранг или нет?
— Нет, не фаранг. Говорит, как мы с тобой. Сначала я подумала, что она африканка. — Женщина обвела руками вокруг головы, показывая, какая у незнакомки прическа и рост. — Но оказалось, что тайка.
— Как ты ее называла?
— Мадам Брэдли.
Глупый вопрос.
— Мать, я хочу здесь осмотреться.
Она пожала плечами. Все равно бы не смогла меня остановить, даже если бы хотела. Я оглядел занимавшую весь первый этаж большую комнату с двумя тиковыми балками на равном расстоянии от стен. Длинные узкие доски пола были хорошо отполированы, даже лучше, чем обычно в подобных домах, и тускло, по-старинному, отражали свет. На полу были разбросаны яркие подушки и матрасы. Шелковые чехлы подушек зеленых, оранжевых и красных тонов удачно контрастировали с деревом пола и стен. Панели на стенах сияли золотом листвы и синевой ночи. Низкий длинный стол из тика имел скрытое углубление для ног и ступней. Стол был застелен синей домотканой скатертью, на нем стояли подставки из пальмового дерева с желтыми домоткаными салфетками, серовато-зеленые тарелки и чашки, а в скорлупе кокосового ореха — лимонные свечи.
Я не знаком с нравами в американской армии, но мне показалось, что вряд ли простой морпех выбрал бы подобное жилище, чтобы хвастаться перед своими товарищами. Даже по тайским понятиям жить в доме из тика — большая причуда. Их, как правило, снимают либо придурковатые иностранцы, либо артистически настроенные тайцы, которые много времени провели в таких местах, как Париж или Нью-Йорк. Присмотревшись, я заметил большие лакированные корзины из тех, весьма модных сейчас, и матрасы из набивного золотого шелка, которые производит исключительно корпорация «Комапастр», поставляя их только королевским семьям и миллиардерам. На стеллажах стояли бесценные антикварные предметы: старинные кувшины для воды, погребальные урны с ручками в виде бутонов лотоса, керамические сосуды для амулетов. Все в тайском духе. Комната так и просилась, чтобы ее фотографировали фаранги.
Для того чтобы подняться на второй этаж, следовало выйти из дома и воспользоваться внешней лестницей. Дверь оказалась закрытой, и мне пришлось снова спуститься и отыскать старушку.
— Мать, я забыл ключ. Можно взять твой?
Она полезла под юбку, и я заметил современный кошелек, какие носят пешие туристы, или, как их теперь называют, бэкпэкеры. Женщина вытащила из него большой медный ключ и подала мне. Я снова поднялся по лестнице и вошел в большой прохладный дом.
Глава 15
Жалюзи на окнах без стекол пропускали воздух, а тиковые стены — отличный изолирующий материал. Внутри было темно, только еле виден дверной проем. Я отыскал выключатель и закрыл створку. Свет лился, казалось, ниоткуда и шел снизу вверх — от тиковой панели, которая тянулась по всему коридору.
На стенах висели шесть этюдов — одно и то же женское лицо в разном цветовом исполнении, в том же стиле, что и знаменитые портреты Мэрилин Монро Уорхола.[14] Женщина, без сомнения, наполовину тайка, наполовину негритянка, а это в моем обществе совершенно особая категория людей. Чуть за тридцать — значит, родилась в конце шестидесятых или в начале семидесятых, когда город был наводнен американскими военными, проводившими здесь отпуска во время вьетнамской войны. Известно, что в американских войсках служило много афроамериканцев, и теперь их дочери работают в бангкокских барах. Мой народ отличается расистскими предрассудками и считает их изгоями, так что такой судьбе не позавидуешь. Дверь вела в спальню, и стало видно, что преклонение перед той женщиной похоже на наваждение. Ее изображения были повсюду: в масле, акварелях, на черно-белых и цветных фотографиях, в полный рост или по пояс. Напротив кровати висела искусно написанная маслом картина — бедра женщины слегка повернуты к зрителю, лобок без волос, темные соски на красивых смуглых грудях, длинная шея, разноцветные волосы, разбросанные в артистическом беспорядке и вовсе не африканские. Если смыть краску и не завивать, думаю, они были бы прямыми и черными. Но глаз почему-то останавливался не на ее лице, а на нефритовом шарике на золотом стерженьке, который наискось пронзал ее пупок.
Завороженный красотой женщины, я опустился на кровать, любуясь ее длинными ногами, высокими бедрами, движением, как у тайской танцовщицы, изящных кистей, манящими глазами, почти впалыми щеками, насмешливой улыбкой пухлых губ, — так она выражала отношение к своей наготе, — тонким прямым носом, видимо, дань крови белых в роду. Я закинул руки за голову, лег на кровать и стал думать о Брэдли.
Зрелый мужчина, чистых африканских кровей, который никогда в жизни никого не боялся, спортсмен, человек, явно знавший толк в женской красоте, военный, готовый вот-вот выйти в отставку, но энергичнее многих, вполовину его моложе. Фаранг, живший в Бангкоке и, как это часто случается, привязавшийся к этому городу, завсегдатай баров на Нана-плаза, проведший многие годы в поисках совершенного женского тела.
Можно ли считать Брэдли простым солдафоном? Он имел природную склонность к красоте, подобно музыкальному таланту представителей его расы. Я не мог понять, как такому человеку пришло в голову стать военным. Возможно, его утонченный вкус сформировался позднее, где-нибудь годам к тридцати, когда будущее его карьеры уже определилось. Как ему, наверное, было отвратительно постоянно испытывать на себе отталкивающую функциональность армии. Неудовлетворенность все сильнее давила на сознание, и, по мере того как проходили годы, он все с большей страстью ежеминутно повторял: «Скорее бы в отставку, и вот тогда…» Задолго до положенной даты он скрупулезно планировал, как завершит военную карьеру, обоснуется в красивом доме с прекрасной женщиной. И будет наслаждаться своим увлечением драгоценными камнями, обсуждая его на своей странице в Интернете, которая открывалась изображением изящного нефритового фаллоса. Было ли это нарциссизмом? Разве мог такой человек, пусть он всю жизнь и испытывал гнет суровой армейской дисциплины, не любить себя? Даже на каталке в морге его обезображенное укусами змей, усохшее после смерти тело представляло образец совершенного мужчины.
