Элизабет Костова - Похищение лебедя
Я принес альбом и положил его рядом. Юбка, несомненно, была та же.
— Вы думаете, эта модель платья была популярной?
Генри Робинсон ухватился за мою ладонь жесткими пальцами, и мне снова вспомнился отец.
— Не думаю. В те времена дамы шили платье у портних по особому заказу.
Я читал пояснительный текст. Альфред Сислей написал картину за два года до смерти, в Гремьере, к западу от своей деревни Марли-ле-Руа.
— Позвольте мне минуту подумать, — попросил я. — И позвольте еще взглянуть на письма.
Генри Робинсон позволил проводить его к своему креслу и неохотно подал мне письма. Нет, я слишком плохо разбирал французский, тем более в рукописи. Надо посмотреть в переводе Зои, когда вернусь в отель. Я жалел, что не принес с собой — мог бы догадаться. Я не сомневался, что Мэри давно уже сообразила бы, небрежно бросив: «Чепуха, Холмс!» Я с досадой вернул ему письма.
— Мсье, я хотел бы позвонить вам сегодня вечером. Вы позволите? Я попытаюсь понять, как связаны фотография и картина Сислея.
— Я тоже подумаю, — благодушно отозвался он. — Не уверен, что это важно, несмотря на сходство платьев, а когда вы доживете до моих лет, то поймете, что в конечном счете это ничего не значит. Теперь же Ивонна ждет нас к обеду.
Мы сидели друг против друга за полированным обеденным столом за очередной закрытой зеленой дверью. И эта комната тоже была увешана картинами и фотографиями в рамках: предвоенный Париж, прозрачные, пронзительные виды: река, Эйфелева башня, люди в темных пальто и в шляпах, незнакомый мне город. Цыпленок с жареным луком был восхитительно вкусным: Ивонна вышла к нам спросить, понравился ли обед, и выпила с нами стакан вина, утирая лоб тыльной стороной ладони.
После обеда у Робинсона был такой усталый вид, что я немедленно стал откланиваться, напомнив, что позвоню.
— И обязательно зайдите попрощаться, — добавил он.
Я проводил его к креслу и посидел еще минуту. Когда я встал, он тоже хотел подняться, но не сумел, и только пожал мне руку. Кажется, он на минуту задремал.
Я уже был в дверях, когда он крикнул мне вслед:
— Я говорил вам, что Од была дочерью Зевса?
Глаза его сияли, молодой человек проглядывал за старческим лицом. Я мог бы предвидеть, подумалось мне, что именно от него услышу то, о чем давно догадывался.
— Да. Благодарю вас, мсье.
Когда я выходил, он уронил голову в ладони.
Глава 103
МАРЛОУ
В узкой комнате отеля я лег на кровать с переводами Зои и нашел нужное место:
Я сама сегодня чувствую небольшую усталость и не могу взяться ни за что, кроме писем, хотя вчера неплохо продвинулась в работе. Я нашла хорошую натурщицу, мою служанку Эсми: она однажды застенчиво призналась мне, когда я спросила, знает ли она ваш любимый Лувесьен, что родом из соседней деревни, Гремьер. Ив говорит, что не следует мучить слуг, заставляя их мне позировать, но где еще я найду такую терпеливую модель?
В лавочке у самого отеля мне удалось купить телефонную карту для звонков в США на двадцать долларов, достаточно, чтобы говорить вдоволь, и дорожную карту Франции. На Лионском вокзале я заметил несколько телефонных будок и прогулялся к ним, с пачкой писем в руках, чувствуя над собой громаду вокзального здания со скульптурами, изъеденными кислотным дождем. На минуту мне захотелось сесть в поезд, услышать свисток и пыхтение паровоза, проехать до станции в мире, который был знаком Беатрис. Но вагоны были прицеплены к обтекаемым локомотивам космического века, и под сводами невнятно разносились объявления об отправлении поездов.
Я присел на первую попавшуюся свободную скамью и развернул карту. Лувесьен стоял к западу от Парижа, если следовать вдоль Сены и по стопам импрессионистов: вчера я видел несколько видов Лувесьена в музее д’Орсе, среди них была и работа Сислея. Я нашел Марли-ле-Руа, где он умер. Между ними точка: Гремьер. Я закрылся в телефонной будке и позвонил Мэри. Дома была середина дня, но занятия у нее могли уже кончиться, возможно, она рисовала или принимала студентов. К моему облегчению, она ответила со второго звонка на мобильный.
— Эндрю? У тебя все хорошо?
— Конечно. Я звоню с Лионского вокзала. Здесь чудесно.
Сквозь стекло мне видны были фрески «Синего экспресса», где прежде был вокзальный буфет: самый модный вокзальный ресторан времен Беатрис и Од. И век спустя там еще подавали ужин. Почему ее здесь нет — то есть Мэри!
— Так и знала, что ты позвонишь.
— Как ты?
— О, рисую, — отозвалась она. — Акварелью. Что-то надоели натюрморты. Надо бы съездить на этюды, когда ты вернешься.
— Непременно. Запиши в свои планы.
— Все хорошо?
— Да, хотя у меня появился вопрос. Не практический вопрос: скорее, загадка для Холмса.
— Я готова быть твоим Ватсоном, — рассмеялась она.
— Нет — ты мой Холмс. Вот вопрос. Альфред Сислей в 1895-м написал пейзаж. На нем — женщина, уходящая по деревенской улице, в темном платье с приметной каймой по подолу, вроде греческого геометрического орнамента. Я видел ее в Национальной галерее, так что, может быть, и ты вспомнишь.
— Не припоминаю.
— По-моему, на ней платье Беатрис де Клерваль.
— Что? С чего ты взял?
— У Генри Робинсона есть ее фотография в этом платье. И ты не ошиблась насчет писем. Роберт получил их во Франции. Стащил у Генри, как мне ни жаль.
Она помолчала:
— Ты их вернул?
— Конечно. Генри счастлив.
Я подумал, что она грустит о Роберте и его множащихся преступлениях, но тут она заговорила:
— Даже если это то самое платье, разве это важно? Они могли быть знакомы, она ему позировала.
— Деревня, где он писал, называется Гремьер, родная деревня ее служанки. По словам Генри, ее дочь Од, умирая, сказала Генри… Ты меня слушаешь?.. что Беатрис отдала служанке что-то важное, какое-то доказательство ее любви к Од. Од так и не узнала, что это.
— Ты хочешь, чтобы я отправилась с тобой в Гремьер?
— Если бы ты могла! Ты считаешь, мне надо туда?
— Не представляю, что ты можешь там найти спустя столько лет. Может, кто то из них там похоронен?
— Возможно, Эсми. Виньо наверняка похоронены в Париже.
— Да.
— Я это делаю для Роберта? — мне хотелось еще послушать ее голос, ободряющий, теплый и насмешливый.
— Не глупи, Эндрю. Конечно, ты делаешь это для себя — ты сам прекрасно знаешь.
— И немного для тебя.
— И немного для меня.
Она замолчала по ту сторону бесконечного трансатлантического кабеля. Или теперь это спутники? Мне вспомнилось, что надо бы заодно позвонить отцу.
— Ну, я туда съезжу, благо это недалеко от Парижа. Добраться в те места наверняка несложно. Хотелось бы мне побывать еще и в Этрете.
— Может, когда-нибудь побываем там вместе, видно будет. — Голос у нее сорвался, и она откашлялась: — Я хотела подождать, но можно, скажу кое-что сейчас?
— Да, конечно.
— Мне не так легко решить, с чего начать, потому что, — сказала она, — вчера я узнала, что беременна.
Я окаменел, сжимая в руке трубку, чувствуя всем телом, как что-то во мне меняется.
— А это…
— Точно.
Я думал о другом.
— А это…
В дверце, открывшейся у меня в сознании, возникла угрожающая фигура, хотя дверца будки была крепко закрыта.
— От тебя, если ты об этом.
— Я…
— Наверняка не от Роберта. — Я слышал решимость в ее голосе, решимость высказать всю правду, сжимая трубку по ту сторону океана. — Вспомни, с Робертом я не виделась шесть месяцев. А никого другого не было. Только ты. Я предохранялась, ты знаешь, но всегда есть какой-то процент ошибок. Я еще никогда не была беременна. Никогда в жизни. Я всегда так осторожна.
— Но я…
Нетерпеливый смешок.
— Ты собираешься высказаться по этому поводу? Ты счастлив? В ужасе? Разочарован?
— Подожди, пожалуйста, одну минуту.
Я прислонился к стене будки, лбом к стеклу, не думая, сколько чужих голов касались его за последние сутки. И заплакал. Я много лет не плакал: раз это были жаркие сердитые слезы, когда уважаемый пациент покончил с собой, но главное, за много лет до того, я сидел рядом с матерью, держал ее теплую, мягкую, мертвую руку и медленно осознавал, что она меня больше не услышит, что ей все равно, если я не сдержу слез, хоть и обещал поддержать отца. Кроме того, это он меня поддерживал. Мы оба были профессионально знакомы со смертью, но он всю жизнь утешал людей в горе.
— Эндрю? — забеспокоилась на том конце провода Мэри. — Ты так расстроен? Тебе не нужно притворяться…
Я вытер рукавом лицо, царапнув себя запонкой по носу.
— Так ты согласишься выйти за меня?
На этот раз я услышал знакомый, хоть и сдавленный смешок, в нем было заразительное веселье, какое я замечал в Роберте Оливере. Я ли его замечал? Он ни разу не смеялся при мне, должно быть, вспомнилось чье-то описание. Я слышал, как она прокашливается, чтобы выровнять голос.
