Дафна дю Морье - Моя кузина Рейчел
Со шляпой Эмброза в левой руке я стоял в огромном соборе, приниженный, подавленный его величием, чужой в этом городе холодной красоты и пролитой крови, и, видя священника, благоговейно склонившегося у алтаря, слыша, как губы его произносят торжественные, дошедшие из глубины веков слова, значения которых я не понимал, я вдруг неожиданно остро осознал всю глубину постигшей меня утраты. Эмброз умер. Я больше никогда его не увижу. Он ушел навсегда. Из моей жизни навсегда ушла его улыбка, его приглушенный смех, его руки на моих плечах. Ушла его сила, его чуткость. Ушел с детства знакомый человек, почитаемый и любимый; и я никогда не увижу, как он, ссутулясь, сидит на стуле в библиотеке или стоит, опершись на трость, и любуется морем. Я подумал о пустой комнате на вилле Сангаллетти, в которой он умер, о Мадонне в нише; и что-то говорило мне, что, уйдя, он не стал частью этой комнаты, этого дома, этой страны, но дух его возвратился в родные края, чтобы слиться с дорогими ему холмами, лесом, садом, который он так любил, с шумом моря.
Я развернулся, вышел из собора на площадь и, глядя на огромный купол и стройную башню, силуэт которой четко вырисовывался на фоне вечернего неба, вспомнил, что весь день ничего не ел. Память резко, как бывает после сильных потрясений, вернула меня к действительности. Я обратил мысли с мертвого на живого, отыскал вблизи собора место, где можно было подкрепиться, и, утолив голод, отправился на поиски синьора Райнальди. Добряк слуга с виллы записал мне его адрес; я пару раз обратился к прохожим, показывая им записку и с трудом выговаривая итальянские слова, и наконец нашел нужный мне дом на левом берегу Арно, за мостом, рядом с моей гостиницей. По ту сторону реки было темнее и гораздо тише, чем в центре Флоренции. На улицах попадались редкие прохожие. Двери и ставни на окнах были закрыты. Мои шаги глухо звучали по булыжной мостовой.
Наконец я дошел до дома Райнальди и позвонил. Слуга сразу открыл дверь и, не спросив моего имени, повел меня вверх по лестнице, затем по коридору и, постучав в дверь, пропустил в комнату. Щурясь от внезапного света, я остановился и увидел за столом человека, разбиравшего кипу бумаг. Когда я вошел, он встал и пристально посмотрел на меня.
Это был человек лет сорока, чуть ниже меня ростом, с бледным, почти бесцветным лицом и орлиным носом. Что-то гордое, надменное было в его облике — в облике человека, безжалостного к глупцам и врагам.
— Синьор Райнальди? — спросил я. — Меня зовут Эшли. Филипп Эшли.
— Да, — ответил он. — Не угодно ли сесть?
Речь его звучала холодно, жестко и почти без акцента. Он подвинул мне стул.
— Вы, конечно, не ожидали увидеть меня? — сказал я, внимательно наблюдая за ним. — Вы не знали, что я во Флоренции?
— Нет, — ответил он. — Нет, я не знал, что вы здесь.
Он явно подбирал слова, однако не исключено, что осторожность в разговоре объяснялась недостаточным знанием английского.
— Вы знаете, кто я?
— Что касается степени родства, то, думаю, я не ошибся, — сказал он. — Вы кузен, не так ли, или племянник покойного Эмброза Эшли?
— Кузен, — сказал я, — и наследник.
Он держал в пальцах перо и постукивал им по столу, не то желая выиграть время, не то по рассеянности.
— Я был на вилле Сангаллетти, — сказал я. — Видел комнату, где он умер. Слуга Джузеппе был очень услужлив. Он обо всем подробно рассказал мне и тем не менее направил к вам.
Мне только почудилось или действительно на его темные глаза набежала тень?
— Как давно вы во Флоренции? — спросил он.
— Несколько часов. С полудня.
— Вы приехали лишь сегодня? Значит, ваша кузина Рейчел вас не видела?
Пальцы, державшие перо, разжались.
— Нет, — сказал я, — из слов слуги я понял, что она покинула Флоренцию на следующий же день после похорон.
— Она покинула виллу Сангаллетти, — сказал он, — Флоренцию она не покидала.
— Она еще здесь, в городе?
— Нет, — ответил он, — нет, она уехала. Она хочет, чтобы я сдал виллу внаем. Возможно, чтобы продал.
— Вам известно, где она сейчас? — спросил я.
— Боюсь, что нет, — ответил он. — Она уехала неожиданно, она не строила никаких планов. Сказала, что напишет, когда придет к какому-нибудь решению относительно будущего.
— Может быть, она у друзей? — предположил я.
— Может быть, — сказал он. — Хотя не думаю.
У меня было чувство, что не далее как сегодня или вчера она была с ним в этой комнате и он знает гораздо больше, чем говорит.
— Вы, конечно, понимаете, синьор Райнальди, — сказал я, — что внезапное известие о смерти брата, услышанное из уст слуги, потрясло меня. Это было похоже на кошмар. Что произошло? Почему мне не сообщили, что он болен?
Он внимательно смотрел на меня, он не сводил с меня глаз.
— Смерть вашего кузена тоже была внезапной, — сказал он, — мы все были потрясены. Он был болен, да, но мы не думали, что настолько серьезно. Обычная лихорадка, которой здесь подвержены многие иностранцы, вызвала определенную слабость; к тому же он жаловался на сильнейшую головную боль. Графиня — мне следовало сказать «миссис Эшли» — была очень обеспокоена, но он — пациент не из легких. По каким-то неведомым причинам он сразу невзлюбил наших врачей. Каждый день миссис Эшли надеялась на улучшение, и, разумеется, у нее не было ни малейшего желания беспокоить ни вас, ни его друзей в Англии.
— Но мы беспокоились, — сказал я. — Поэтому я и приехал во Флоренцию. Я получил от него вот эти письма.
Возможно, я поступил безрассудно, опрометчиво, но мне было все равно. Я протянул через стол два последних письма Эмброза. Он внимательно прочел их. Выражение его лица изменилось. Затем он вернул их мне.
— Да, — сказал он спокойным, без тени удивления голосом, — миссис Эшли опасалась, что он может написать нечто в этом роде. Только в последние недели болезни, когда у него начали проявляться известные странности, врачи стали опасаться худшего и предупредили ее.
— Предупредили ее? — спросил я. — О чем же ее предупредили?
— О том, что на его мозг может что-то давить, — ответил он. — Опухоль или нарост, быстро увеличивающийся в размере, чем и объясняется его состояние.
Меня охватило чувство полной растерянности. Опухоль? Значит, крестный все-таки не ошибся в своем предположении. Сперва дядя Филипп, потом Эмброз… И все же… Почему этот итальянец так следит за моими глазами?
— Врачи сказали, что именно опухоль убила его?
— Бесспорно, — ответил он. — Опухоль и слабость после перенесенной лихорадки. Его пользовали два врача. Мой личный врач и еще один. Я могу послать за ними, и вы можете задать им любой вопрос, какой сочтете нужным. Один из них немного знает по-английски.
— Нет, — медленно проговорил я. — В этом нет необходимости.
Он выдвинул ящик стола и вынул лист бумаги.
— Вот свидетельство о смерти, — сказал он, — подписанное ими обоими. Прочтите. Одну копию уже послали в Корнуолл вам, другую — душеприказчику вашего кузена, мистеру Николасу Кендаллу, проживающему близ Лостуитиела в Корнуолле.
Я опустил глаза на документ, но не дал себе труда прочесть его.
— Откуда вам известно, — спросил я, — что Николас Кендалл — душеприказчик моего брата?
— Ваш кузен Эмброз имел при себе копию завещания, — ответил синьор Райнальди. — Я читал его много раз.
— Вы читали завещание моего брата? — недоверчиво спросил я.
— Естественно, — ответил он. — Как доверенное лицо в делах графини, в делах миссис Эшли, я должен был ознакомиться с завещанием ее мужа. Здесь нет ничего странного. Ваш кузен сам показал мне завещание вскоре после того, как они поженились. Более того, у меня есть копия. Но в мои обязанности не входит показывать ее вам. Это обязанность мистера Кендалла, вашего опекуна. Без сомнения, он исполнит это по вашем возвращении домой.
Он знал, что Ник Кендалл не только мой крестный, но и опекун, чего я и сам не знал. Если только он не ошибся. Конечно же, после двадцати одного года опекунов ни у кого нет, а мне было двадцать четыре. Впрочем, не важно. Эмброз и его болезнь, Эмброз и его смерть — остальное не имеет значения.
— Эти два письма, — упрямо сказал я, — не письма больного человека. Это письма человека, у которого есть враги, человека, окруженного людьми, которым он не доверяет.
Синьор Райнальди снова пристально посмотрел на меня.
— Это письма человека, страдающего заболеванием мозга, мистер Эшли, — сказал он. — Извините меня за резкость, но я видел его в последние недели, а вы нет. Никто из нас не испытал особого удовольствия, и менее всех — его жена. Видите, в первом из ваших писем он пишет, что она ни на минуту не оставляет его. Я могу поручиться, что так и было. Она не отходила от него ни днем, ни ночью. Любая другая женщина пригласила бы монахинь присматривать за ним.
