Мастер Чэнь - Амалия и Белое видение
Конечно, я выглядела хорошо, и очень хорош мой домик. Не самый богатый в Пенанге, не то что особняки на Нортхэм-роуд, но зачем одинокой молодой женщине большой дом?
Человек должен жить там, где ему хочется жить. А именно — здесь. С маленьким, украшенным фарфоровой лампой балконом, с которого видна золотая игла ступы буддийского храма на Бирма-роуд — слева, наискосок через перекресток. С несуразно громадным дуриановым деревом, нависающим над черепичной крышей, с мангустиновым деревом и деревом джамбу, бородатым от лиан. С Афонсо и Чаном, и самое главное — с волшебным стеклянным шаром цвета бледной бирюзы, наглухо вцементированным в черепицу.
Шар этот был здесь всегда, до нас, и даже мама не знала, кто и зачем его взгромоздил на крышу. Я всегда думала, что он волшебный и сулит мне зачарованную жизнь.
Я и сегодня так думаю.
После завтрака я упаковала платье и белье в бумажный пакет, уложив его в корзинку велосипеда. Туда же поместила флакончик «Гималайского букета» («раскрытый дворцовый секрет махараджей»), той же марки тальк, туалетную пудру, лосьон и тоновые пудры. И по набирающей силу жаре поехала в центр, в начало Пенанг-роуд, в «Элизе». Размышляя, удастся ли мне поспать там после обеда где-нибудь в уголочке — впрочем, какие пустяки, можно отоспаться завтра!
Длинный, длинный день, полный приготовлений. Вот уже спала послеполуденная жара, пришел вечер, я сижу на нашем втором этаже, где редким посетителям предоставляют небольшие комнаты (тихий ужин, легкая игра или разговор, но не более того), а вообще-то здесь — канцелярия и комнаты для артистов.
В гримерной готовится к триумфу Магда — полуодетая, с густо наведенными глазами, а я слабым голосом пытаюсь ее увещевать:
— Магда, дорогая, только не так, как в прошлый раз, — что ты там такое начала играть неожиданно для всех? Вагнера на саксофоне?
— Да Моцарта же, — призналась Магда сквозь булавки в зубах. — Навеяло. А что — прекрасная вещь для джаза: «Susanna, sortita…» Амалия, милая, под настроение можно делать всё. Я, по крайней мере, уже это самое «всё» слушала и играла столько раз… Столько раз… Страшно об этом подумать — чего я только не играла! Я даже помню то время, когда эту штуку, которую мы будем сегодня делать, полагалось писать «джасс».
Тут Магда начала, крутясь перед зеркалом, приподнимать и критически осматривать разные выдающиеся части своего сплошь веснушчатого тела, приговаривая:
— Вещь, конечно, не новая, прямо скажем — подержанная, но если вот тут подтянуть и затянуть и присыпать везде блестками — то очень даже ничего, особенно в полумраке.
Вот минует время ужина, в зале начинают появляться люди, из местных — главный редактор «Стрейтс Эхо», человек со странным для англичанина именем Джордж Биланкин, а рядом с ним, по правую и левую руку, два чина из полиции.
Тамби Джошуа — тот, что стоял у стенки, пока со склада изымали динамит, мой ровесник и друг детства, сделавший удивительную для индийца карьеру. Он инспектор, и даже какой-то небольшой начальник. И Стайн, Лайонелл Стайн, совсем большой полицейский чин, болтает с присевшей за их столик Магдой, склоняя к ней идеальный металлический ежик волос. (Блондин, становящийся седым, — а это ведь красиво, мелькает в моей голове мысль.) Наклоняется еще ближе, постукивает пальцами ее по плечу, откидывает голову и смеется на весь зал. Магда на мгновение прижимается, смеясь, своей густо напудренной щекой к руке Стайна у себя на плече. Отличная пара, если бы не было Тони.
Больше никого из полиции не видно, но народ еще только подтягивается. Хотя мое ухо — и, наверное, много других ушей — улавливает со второго этажа воркование каких-то инструментов. А дальше и топот шагов: они готовы, они спускаются!
И я вставляю сигарету в длинный мундштук и медленно, расслабленно чиркаю спичкой. Представляю себе классический греческий фронтон нашего кабаре с большими, курсивом написанными светящимися буквами — «Элизе», множество мигающих огоньков, освещенную факелами полукруглую дорожку мелкого гравия, расслабленно идущие по ней ко входу пары — сегодня вечерние костюмы необязательны. Оглядываю зал: а ведь это и вправду происходит, пары идут и рассаживаются, как-то так сразу свободные места исчезли, по затылкам бежит ток напряжения.
И шоу начинается.
Потому что под слова конферансье — «сегодня не будет удавов, не будет загадочного факира Немо, зато будет новый бэнд и старые добрые танцы» — по лестнице уже спускаются пятнадцать китайцев господина Лима, с громадным раструбом тубы, скрипками, саксофонами, корнетами, короткими трубами.
И по спине у меня пробегает холодок, потому что в шагах этих слышится четкий и веселый ритм — не то чтобы музыканты шагают в ногу, не то чтобы они заранее начинают пританцовывать, нет, они просто идут, идут так, что всем ясно — уже началось, уже происходит. Ритм уже здесь.
Белые пиджаки с красными бутонами в петлицах, черные брюки, белые носки, лакированные черные туфли, упругая раскачивающаяся походка.
Вот ударник в такт этим шагам как бы случайно начинает неуклонный стук палочками, вот раструбы меди бросают первый уверенный аккорд в полный дыма и ожидания воздух. И до всех вдруг доходит — этот ритм уже не прервется ни на мгновение, вечер начался с блеском, и вот так — уа-уа-па-па-пам — оно будет и дальше, пока все не упадут, без ума от танцев, на свои стулья и не закажут еще джин пахитов, еще оранжадов, еще сингапурских слингов, бум, бум, бум.
«Sunday! Sunday!» — чеканит сияющая медь. Шипят и шаркают медные тарелки, воркуют трубы и кларнеты. Нежность меди, резкость меди. Резвый перестук палочек.
А тут мне и многим другим становится ясно кое-что еще: здесь Магда. Сначала ее, собственно, было не слышно — Магда вписывалась в общий ритм. А потом оказалось, что она, поначалу скромно присевшая где-то за контрабасистом, как бы подтверждает краткими — две-три ноты — репликами сказанное всем бэндом. Но так, что тихий голос ее саксофона очень хорошо слышен и чертовски приятен всем собравшимся, включая музыкантов. Магда заполняла какую-то пустоту, делала то, что все остальные музыканты почему-то сделать не могли. Ей улыбались, ей махали из-за столиков рукой. Я наблюдала за Лимом с удовольствием. Потому что Лим, не отрываясь от своего (презираемого Магдой) кларнета и посматривая в зал, довольно быстро понял, что нечто происходит, и оно очень всем нравится.
Па-па-пам, говорят трубы, уа-уа, отвечает им саксофон Магды. «Sunday!» — весело ревет бэнд.
Sunday — когда ты сидишь за столом и танцуешь на цыпочках, и стучишь пальцами по стаканам, и отбиваешь дробь ножом и вилкой. Ножки в шелковых чулках сами дергаются чуть вверх и чуть вбок, каблучки постукивают о дерево пола.
И зал, наконец, взорвался от восторга. «Лим Гранд Шанхай бэнд» не обманул ожиданий. Я рассматривала аккуратные головки дам, блестящие в них жемчужные нити и цветы, прямые проборы мужчин, отблеск круглых очков. Мирно улыбающийся Стайн, бесстрастный Тамби, счастливый Биланкин, другие — Элистера так пока и не было — а Лим кланялся и одновременно щелкал пальцами в воздухе своему бэнду: без пауз, вперед!
А еще он бросил взгляд в сторону Магды, дернул вперед-назад головой: пришло время обещанного «Тутанхамона».
А это не такая простая вещь, тут другой ритм — тяжкий, топочущий, для шаркающей походки, — но Лим повелел сделать этот ритм простым и четким, а затем бросил свой вызов — высокую трель на кларнете.
«Руа-а-а!» — отозвался хриплым басом саксофон Магды, и несколько секунд они с упоением пытались перепеть друг друга, а за столами народ восхищенно жмурил глаза. Ударник четко отбивал синкопы, темноликий китаец с дико выпученными глазами выкрикивал свое «тут-тут-тут», а Магда, наконец, смягчилась и хрипом саксофона как бы вежливо поддержала нежные трели Лима под локоть.
А потом, когда лоб Лима влажно заблестел, Магда, сразу с двумя саксофонами, не переставая попеременно играть на обоих, выдвинулась на угол эстрады — и попросту пошла по ней наискосок, чуть наклонившись, отставив зад и выписывая свои «руа-па-па-па, ква-а-а-а!».
Не то чтобы юбка ее чрезмерно обтягивала, не то чтобы она как-то особо безобразно вихляла бедрами — но в этот миг весь зал, затаив дыхание, не сводил глаз с обсыпанного блестками раскачивающегося зада Магды.
И стало абсолютно ясно, что дальше — полный успех, сейчас собравшиеся будут танцевать до дырок в досках пола. Фокстрот и квикстеп, потом уан-степ и еще вальс.
Так и произошло.
С блеском прошел и фирменный номер, которым славилось кабаре, что бы ни происходило на его сцене. А именно — капитанский марш.
Наше кабаре было единственным, которое посылало объявления о своих танцевальных вечерах телеграфом на лайнеры. Включая знаменитую фразу «вы можете привести с собой детей» и указание на то, что от входа в «Элизе», налево и наискосок, вы увидите гордые гипсовые вазоны над фасадом «Истерн энд Ориентл»: «вам не понадобится рикша, чтобы добраться до отеля». В общем, «лучшее место для танцев в городе».
