Иван Дорба - Белые тени
С раскрытыми ртами смотрели они на могучую боевую технику и ничего не понимали. Еще недавно поляки утверждали, что советские танки сделаны из фанеры.
— Показуха! — выдавил наконец неуверенно Авчинников. — Откуда взялись танки?
— Для иностранцев, — вздохнул Чепурнов.
— Согласен с вами, — поддержал их Бережной, — это большевики бывшим интервентам зубы показывают.
Все пятеро удивленно взглянули на него, но промолчали. Площадь заполнялась колоннами демонстрантов. Доносились отдельные возгласы, приветствия, где-то впереди играл оркестр.
— Потопали, — сказал Авчинников, — там дальше вольемся в колонну.
Переулками, проходными дворами они добрались до Большой Бронной. Тут стояла длинная колонна.
— К вам можно присоединиться? Отстали мы, — подойдя к хвосту, спросил Чепурнов.
Один из демонстрантов, бойко разговаривавший с соседом, удивленно пожал плечами и ухмыльнулся. Другой что-то крикнул идущим впереди, а третий, окинув их внимательным взглядом, сердито бросил:
— Посторонних пускать в колонну строго запрещено. Ступайте-ка лучше домой, пока вас не забрали. Совесть надо иметь!
— Да они вроде бы и не пьяные, — заметил кто-то из колонны.
— Мы приезжие, не знали, что такие строгости, — сказал Бережной, — пойдемте, ребята!
Они быстро отошли, провожаемые настороженными взглядами притихшей колонны. Потом свернули за угол и вскоре очутились на Палашевском рынке. Побродив по рядам, вернулись на Москворецкий мост.
— Сейчас я все у-у-уст-трою, п-п-покажу к-к-крас-ную книжечку и нас пропустят, — сказал Ольшевский, ощупывая карманы, — где же она, черрт!
Книжки он так и не нашел.
— Сматываемся, и побыстрей! Кажется, за нами шпик увязался. Влипнем не за понюх табаку! — прошипел Авчинников и быстро зашагал прочь. Остальные, изредка опасливо озираясь, последовали за ним.
Через час они сидели на скамейке в парке Горького и, не глядя друг другу в глаза, обменивались короткими фразами. Обескураженные, не веря больше в себя и товарищей, подавленные мощью боевой техники. Они были полностью деморализованы, но еще представляли опасную террористическую банду. «Дальнейшее пребывание на свободе эмиссаров НТСНП считаю нецелесообразным», — докладывал Николай Николаевич.
...Первыми были арестованы Авчинников и Дурново. На следствии они показали, что в Днепропетровске проживают Волков-Войнов-Колков Александр Георгиевич и Андросов-Молодцов-Ольшевский, что Чепурнов уехал в Одессу, а Вихрев-Карпов-Бережной на Дальний Восток.
На первом допросе Волков-Войнов-Колков пытался покончить жизнь самоубийством, бросившись головой на отопительную батарею, получил тяжелое повреждение. Был отправлен в Москву и помещен в больницу Бутырской тюрьмы, где он пробыл до февраля 1941 года.
23 мая 1941 года он был приговорен к высшей мере наказания. Та же участь постигла и его террористов-сообщников.
Через месяц началась Великая Отечественная война.
Глава одиннадцатая
Железо и окалина
В годовщину столь нашумевшей операции «Кристалл — нахт» десятого ноября 1938 года, когда во всех городах Германии и Австрии запылали синагоги, а в витрины магазинов полетели камни и тысячи еврейских семей лишились своих кормильцев, барон Людвиг фон Берендс в Белграде на Крунской улице в особняке принимал комиссара гестапо при немецком посольстве Ганса Гельма.
Когда обильный завтрак с возлияниями близился к завершению и затылок майора достаточно покраснел, уши стали пунцовыми, язык болтливым, а глазки маслеными, Берендс завел разговор на скользкую тему, начав с анекдота о толстом Геринге. Ему хотелось спровоцировать Гельма на какую-то болтовню, чтобы можно было потом держать сына мюнхенского извозчика в руках. Тем более что Берендс прошел «школу» Канариса по разным уловкам.
А спустя пять минут, когда Гельм сам стал подшучивать над Герингом, Берендс заулыбался, защелкал каблуками, закланялся и, приложив руки к груди, залепетал:
— Тысяча извинений, но у меня неотложное дело. Не прощаюсь с вами, дорогой и многоуважаемый Ганс, надеюсь скоро вернуться. Ирен, позаботьтесь, чтобы наш гость не скучал. Я приеду часа через полтора. Прощайте, мой ангел, и берегитесь этого ловеласа!
Оставшись наедине с Ирен, и без того пьяный от вина и близости красивой женщины, сластолюбивый немец раскис окончательно и выболтал, неожиданно для себя, свое самое сокровенное. Поглаживая ей колено и все больше возбуждаясь, он, бахвалясь и пыжась, рассказал, что в свое время не раз захаживал с фюрером в «Парадиз», и «девочки», хихикая, шептались, будто Адольф страдает особой формой мазохизма. И пустился в такие подробности, что даже далеко не брезгливая Ирен заткнула уши и заставила его замолчать. Вся эта сцена, как и почти все разговоры, которые велись в этом особняке, записывались на магнитофонную ленту.
Прошло несколько дней. И вот, возвращаясь с Ирен поздно вечером из гостей, войдя в дом, Берендс почувствовал неладное.
— Майн гот! Выемка! — взвизгнул он не своим голосом, поднимая с пола оборванную нитку. И ринулся в фотолабораторию, где находилось записывающее устройство и был сейф с магнитофонными лентами.
Ирен последовала за ним.
— Стойте! — приказал он. — Зажгите всюду свет и обойдите комнаты.
Когда спустя минуту Ирен пришла обратно, он обернулся на ее шаги и простонал:
— Нет ящика с лентами! Доннерветтер! — и ударил кулаком по столу.
— Может, позвонить в полицию?! — неуверенно пробормотала Ирен.
— Дура! Безнадежная дура! Какого черта ты сегодня потащила меня в гости?! Будто чувствовал... Майн гот! — Он начал креститься мелким крестом. — Неужто и тайник обнаружили? — и как-то нерешительно протянул руку к задней стенке сейфа и нажал на незаметную пружину. Тайник был пуст. — Так и есть... Все пропало... — безнадежно прошептал он и весь обмяк.
— Разве я вам не говорила, что такую вещь, как магнитофонная лента с дурацкими высказываниями этого идиота Гельма, не следует держать дома! А теперь, оказывается, я виновата, я дура! — разъяренно накинулась на него Ирен.
— Кто мог это сделать? Кто? — не слушая жены, спрашивал самого себя Берендс, бегая по маленькой комнатушке, предназначенной, вероятно, для прислуги, где стол с записывающим устройством и фотоувеличителем занимал добрую ее половину. — Сам Гельм? Или югославские фашисты? Или Губарев? Нет! Но кто?..
— Хованский! И виноваты в этом вы, мой мудрый повелитель! Помните, когда пришел Алексей Алексеевич, вы включили магнитофон? В гостиной щелкнуло так, что только дурак мог не догадаться! Это он!
— А может, Павский решил взять реванш за прошлое?
— Ван Ваныч спелся со Скородумовым, а тот сотрудничает с нами. И уж конечно, не Ганс. Он ничего не помнит, что говорил.
— Проклятье! — простонал Берендс, ударившись ногой о стул и со злостью отшвырнув его в угол. — Дрек! — И вышел из комнаты, захлопнув за собой дверь.
Поглядев с каким-то мистическим ужасом на сейф, Ирен последовала за мужем. Он стоял у буфета в столовой и наливал коньяк в чайный стакан, руки его дрожали, лицо было искажено страхом, в уголках губ пузырилась пена. Осушив залпом стакан, он подошел к креслу и тяжело опустил в него грузное тело.
— Вы правы, только Хованский мог это сделать! Типичная работа американской Си-ай-си. — Он с силой сжал кулаки. — Надо действовать! И как можно скорей... пока тот не успел передать...
— Не надо было с ним связываться, — закричала Ирен. — К тому же он, наверно, заметил за собой наблюдение. Вот и хочет держать нас под прицелом.
— Чепуха, за ним сейчас никто не следит. Ребята только выяснили, что он раз в неделю бывает в Калеменгдане, обычно после работы. И раз в неделю, тоже вечером, посещает ресторанчик «Якорь», где столуются офицеры-летчики. Живет аскетом, у него нет постоянной женщины, нет близкого друга. Впрочем, этих болванов он мог обвести вокруг пальца. Но я не позволю держать себя под прицелом! — Его голос перешел в визг, глаза налились кровью. — Не позволю!..
— Они не болваны. Это прожженные бестии, и я заплатила этим бандитам немалые деньги. — Ирен невольно поежилась, вспомнив «верных людей» Берендса: гориллоподобного вожака по кличке Вихрастый и его дружков, из которых один, Доска, с приплюснутой головой и птичьей грудью, с ничего не выражающими водянистыми глазами убийцы и руками-клешнями воскрешал в ней воспоминания о той страшной ночи, когда убили семью и маленького брата.
— Что ж, пусть они встретят Хованского на пристани. Там вечером темно и безлюдно. И концы в воду. У него, наверно, связь с кафанщиком, которого тоже следует пощупать. Я пойду с ними.
— Вы сошли с ума!
— В качестве режиссера, только режиссера! А когда будет все кончено, мы с вами поедем к нему на квартиру...
— Ни за что! Ни за что! Не могу, не могу, не могу! — истерически закричала Ирен, и в ее глазах стоял ужас. — Какой кошмар! — И она разрыдалась.
