Иван Дорба - Белые тени
Увидев незнакомого мужчину, Ольшевская испугалась.
— Вы меня спрашивали?
— Анастасия Петровна, я работал с вашим сыном Петром, пришел узнать, где он, я вербовщик, хочу предложить...
Старая женщина схватилась руками за лицо и с трудом одними губами прошептала:
— Взяли его, давно взяли, нет от него весточки. — И заплакала.
— А я получил письмо от Жени, и вам записка, — Колков сунул ей пакетик с деньгами, запиской Ольшевского и адрес до востребования в Краснодар на свое имя. Потом пожал пораженной матери руку, поспешно отвернулся и, глядя в землю, быстро зашагал к калитке,
Она протянула ему вслед руки, что-то спрашивала, потом развернула пакетик, удивленно посмотрела на деньги, машинально сунула их в карман халата и принялась читать записку, смахивая набегавшие на веки слезы. Потом медленно повернулась и, шаркая по земле истоптанными туфлями, вернулась к крыльцу.
Сын все это видел сквозь щель забора.
6В условленное время Бережной встретил у кинотеатра «Октябрь» Чепурнова и Дурново. Чепурнов был опять навеселе.
— А где же Колков и Ольшевский? — раздраженно бросал взгляды по сторонам Чепурнов.
Бережной рассказал, что они расстались в Ейске на пристани, договорившись вечером уехать вместе, но он их с того времени не видел.
Чепурнов помрачнел и процедил сквозь зубы:
— Идиоты! Жаль, что я дал согласие на их дурацкую операцию «Райзефибер». К черту! Завалимся. Надо сматывать удочки, и чем быстрее, тем лучше.
— Вот и сматывай, никто тебя не держит, — зло сверкнув глазами, сказал Дурново. — А мы подождем.
— Не могу я идти без оружия. Поедем в Киев, — в голосе Чепурнова прозвучали просительные нотки. — Не помню, где мы закопали наши парабеллумы. Поедем! Жалко ведь, заржавеют...
— Нет! — упрямо бросил Дурново. — Будем ждать. Бережной понял, что они ненавидят друг друга. Он хорошо знал сестру Василия Дурново, Машуту, жену Евгения Давнича, председателя белградского отделения НТСНП, знал их мать Варвару Николаевну Дурново, старшего брата Никиту, капитана военно-воздушных сил Югославии, и, глядя сейчас на Василия, думал о роковой обреченности дворянства и о том, что дядя Василия — Иван Николаевич Дурново, всесильный председатель совета министров, автор «черты оседлости», применения «ограничительных законов» к раскольникам и иноверцам, а племянник диверсант...
Постояв с полчаса у входа, они пошли в кинотеатр. Фильм назывался «Петр Шахов». Образ простого советского гражданина вызывал симпатию и восхищение зрителей. Бережному фильм понравился. А лица Чепурнова и Дурново помрачнели, стали жалкими. В зале зажгли свет, и они встали и вышли на улицу.
Отсутствие Колкова и Ольшевского все более тревожило.
— Их взяли! — сказал Чепурнов. — Надо, братцы, утекать, выловят. Шурка будет молчать, а Кацо расколется.
— Не продадут, — убежденно сказал Дурново. — Но собираться здесь больше нельзя.
— А где же они нас найдут? — сказал Бережной. — Будем приходить по одному. Я почему-то уверен, что они еще явятся.
Чепурнов согласился:
— Завтра ты, Бага, потом Василий, а потом уже я. Ждем еще три дня.
Шел пятый день. Напряжение достигло предела. Нервничали Чепурнов и Дурново, расстраивался Бережной. Тревожился и Николай Николаевич, он опасался, что упустил опасных преступников.
К шести часам вечера Василий Дурново стоял уже у кинотеатра «Октябрь». Моросил мелкий дождь. Темнело. Мысли его были далеко, в Югославии, где прошли его сознательное детство и юность, в Югославии, которая, как он сейчас понимает, ближе его сердцу, чем эта чужая, непонятная мужичья страна. И зачем только он согласился сюда ехать? Оттуда, из Югославии, все представлялось романтичным, заманчивым. «Захотелось походить в героях! А кто он есть? Недоучка, балбес, слесарь! Дурново — слесарь! Нет, нельзя было оставаться в Югославии. А здесь ты совсем не нужен. У сестренки Машутки в голове тоже романтика, ей хочется пойти в Советский Союз ради белой идеи...»
Загорелись фонари и словно подчеркнули наступление темноты. Раздался второй звонок, публика повалила в зрительный зал.
Дурново огляделся по сторонам и неторопливо направился вниз к мосту. И вдруг почувствовал, что за ним следят, кто-то идет за ним от самого кинематографа. «Пропал!» — мелькнуло в мозгу. Шаги приближались.
— Здравствуй, Вася! — послышался знакомый голос Ольшевского. — Да-авай-ка спустимся к реке, — он взял его за руку, — вот сю-юда!
Они спрыгнули, словно в какую черную пропасть, под откос и спустились к воде.
— Что с Багой? — спросил Ольшевский, когда они отошли шагов на двадцать от моста.
— Ничего. Сегодня вместе обедали. А что?
— В Ейске мы обнаружили за собой слежку, и я, кажется, при-истукнул шпика. Уходили из города ночью. Представляю, какой там тарарам! Побывали в Ст-а-а-врополе... — Ольшевский внезапно умолк.
— Ну и что?
— Па-а-атом ра-ас-скажу. — Ольшевский прислушался: — Шурка и-и-дет.
К ним подошел Колков. Поздоровавшись, он задал тот же вопрос о Бережном. Потом сказал, что они долго следили за Дурново, следили, боялись, что за ним идет слежка чекистов.
— Ты будешь нашим связным, — сказал Колков Василию. — Завтра мы придем в кино на последний сеанс. Если нас не будет, вы все придете после фильма сюда, но об этом ты скажешь им, когда выйдете из кино, не раньше. Понятно?
На другой день Дурново выполнил распоряжение Колкова с пунктуальной точностью — привел Чепурнова и Бережного. Ольшевский встретил их у моста. Он был в сапогах и форменной фуражке, Бережной увидел под козырьком красную звезду и спросил:
— Что это?
— Потом! — отрезал Ольшевский. — За мной! — И прыгнул под откос.
Молча дождались Колкова. Он был тоже в фуражке и сапогах. Пожав всем руку, бросил:
— Пошли! — И двинулся первым.
Было темно, Кубань несла свои мутные после обильных дождей, полые воды, берега заволокло туманом, белесые стрелы кос вонзались в речную ширь, а на том берегу чернели, словно причудливо-сказочные замки, сады, и, казалось, слышались невнятные голоса. Сырой песок скрипел под ногами. Чуть всплескивали волны. Кругом было тихо, и только где-то справа на высокой круче, за глухим забором, лаяла собака, хрипло, безнадежно. Шли молча, каждый погрузился в свои мысли, у каждого на сердце было неспокойно. Наконец Колков остановился:
— Вот тут и поговорим! Усаживайтесь, времени у нас много, — указал рукой на лежавшую у покосившегося плетня перевернутую лодку.
— Итак, операция «Райзефибер» началась! — сказал, посмеиваясь, Чепурнов. — Кто-то придумал дурацкое название!
— Жорж Околов придумал. Мы очень спешили! Хотели до снега уйти в Польшу, — заметил Колков.
Обсуждали операцию подробно, тщательно. План Колкова, кому что делать и говорить, прорепетировали несколько раз.
Около двух часов ночи тихо вошли во двор к Блаудису. Бережной и Дурново подкрались к окнам, остальные поднялись на крылечко и забарабанили в дверь.
— Кто там? — донесся из-за двери испуганный женский голос.
— Милиция! Немедленно откройте! — громко крикнул Чепурнов.
За дверью зашептались, потом щелкнул засов, и дверь чуть приоткрылась. Блеснул лучик карманного фонаря, и грубый мужской голос как из бочки пробубнил:
— Фаши удостоверений!
Ольшевский молча протянул ему в щель красную книжечку. Дверь тотчас отворилась, и они вошли внутрь. Бережной стал у двери, а Дурново остался во дворе.
— Сержант Вахромеев, — сказал Колков, — вы посмотрите... — и сделал неопределенный жест, — а мы потолкуем. Садитесь, господин Петер...
Блаудис предостерегающе поднял руку, указывая глазами на стоящую неподалеку женщину.
— Садитесь и руки на стол. И вы тоже.
Блаудис тяжело опустился на стул. Он плохо выглядел, щеки отвисли еще больше, пронзительные свиные глазки потускнели, нос превратился в бесформенную лепешку, веснушки расползлись темными пятнами. Все тело его обрюзгло, расплылось, огромный живот выпирал из-под, видимо, наспех натянутых штанов, которые каким-то чудом держались на одной пуговице. Он был усталым, старым и несчастным. Но он изредка бросал взгляд то на Колкова, то на Чепурнова, то на стоящего в дверях Бережного.
Женщина замерла у стола. Она была намного моложе Блаудиса. Рассыпчатая, белотелая, русоволосая, синеглазая и в отличие от мужа какая-то вся чистая, еще весьма привлекательная.
— Я постою, — грудным голосом пропела она.
— По-окажите мне вашу кухню! — обратился к ней Ольшевский и направился к двери. Женщина последовала за ним.
— Почему вы не сообщили нам, Ласкус, что к вам приходил шпион?
— Ко мне никто не приходил!
— Я говорю о человеке, который вас встретил на футбольной площадке у беседки в ноябре прошлого года.
— А-а-а! — протянул Блаудис, глядя в окно. — Об этом я докладывал Ивану Николаевичу в ту же ночь. А после того никаких встреч не имел.
