Владимир Михановский - Тени Королевской впадины
— Я не из-за поощрения пришел к вам, сеньор директор, — пожал плечами Талызин.
Воцарилось неловкое молчание. Директор постукивал пальцами по столу и поглядывал на Талызина, давая понять, что аудиенция закончена.
— Это не все, — нарушил паузу Талызин.
— А что еще?
— По-моему, нужно принять меры, чтобы такое впредь не могло повториться, сеньор директор.
— Что вы имеете в виду?
— Необходимо обсуждать с рабочими каждый новый проект.
— Так мы, сеньор Талызин, не работать будем, а только митинговать. А нам нужны не обсуждения, а медь. Ее ждут не только Оливия, но и наши партнеры по торговым соглашениям, в том числе и ваша страна.
— Интересно, знает ли Орландо Либеро о том, что происходит на комбинате?
Вопрос насторожил директора.
— Мы стараемся работать, а не жаловаться, сеньор Талызин, — сказал он. — Наши трудности — это болезнь роста. Случаются, конечно, и ошибки. Никуда не денешься! Ваш вождь Владимир Ленин сказал, что умен не тот, кто не делает ошибок: таких людей нет и быть не может. Умен тот, кто извлекает из ошибок уроки…
— И быстро их исправляет, — машинально закончил Талызин. — Вы читаете Ленина?..
— Представьте себе, камарадо Талызин, — улыбнулся директор. — Я давно уже изучаю марксистскую теорию, это здорово помогает мне в работе.
— Извините, я, может быть, погорячился, — произнес Талызин и встал.
— Нервы, — понимающе кивнул директор. — Со всяким бывает, и со мной тоже.
Он проводил Талызина до дверей кабинета.
— Спасибо за проявленную революционную бдительность, камарадо, — сказал он на прощанье. — Ваши предложения мы примем к сведению.
Прощаясь с директором, Талызин успел перехватить его свирепый взгляд, брошенный на свою помощницу.
Через день после посещения директора Талызин встретил на территории завода плачущую секретаршу. Увидев «руссо», она подбежала к нему и, к великому смущению Талызина, уткнулась лицом в его плечо. За время своего пребывания на руднике Иван видел эту сеньориту всего лишь несколько раз, да и то мельком, что, правда, не помешало ему отметить ее красоту. Он не перебросился с ней и парой фраз, если не считать последнего мимолетного разговора в приемной.
— Что случилось, сеньорита? — спросил Талызин.
— Меня уволили, сеньор руссо, — ответила молодая женщина сквозь рыдания.
— Уволили?! Когда?
— Сегодня.
— Кто уволил?
— Да директор же!
— Но за что, простите?
Женщина быстро обернулась и, убедившись, что за ними никто не наблюдает, сбивчиво проговорила:
— Извините, сеньор руссо, может быть, вам это неприятно… Меня уволили из-за вас.
— Из-за меня? — переспросил ошеломленный Талызин.
— Из-за вас, сеньор, — подтвердила женщина, вытирая платочком красивые глаза.
Талызин пожал плечами.
— Директор сказал, что я нарушила его распорядок, когда впустила вас в его кабинет.
Талызин загорячился:
— Из-за такого пустяка?! Не может быть! Это недоразумение. Я поговорю с директором.
— О, пожалуйста, сеньор руссо! Я буду так благодарна вам.
Директор встретил русского инженера с олимпийским спокойствием.
— Садитесь. Чем могу служить? Снова обнаружили непорядок на комбинате?
— В некотором роде, да.
Директор оживился:
— Интересно!
— Я по поводу увольнения вашей секретарши, — сказал Талызин, сразу беря быка за рога.
— Ах, вот оно что… — протянул директор. — Ох, молодость, молодость… Сам таким был. Да, я обратил внимание, что она нравится вам… И не я один обратил на это внимание.
Талызин хотел что-то сказать, но директор остановил его жестом:
— Знаю, знаю, браки с иностранцами — не такая уж простая штука. Но пусть это не беспокоит вас, я берусь помочь. Скажу по секрету, — директор нагнулся к Талызину, — я глубоко убежден: из оливийских девушек выходят лучшие жены в мире. Не медью должны мы гордиться, нет, а нашими женщинами!
— Сеньор директор, я не собираюсь жениться на вашей секретарше, — произнес Талызин, которого начал раздражать этот фарс.
— Вот как? Не собираетесь жениться? — масляные глазки директора забегали сильнее обычного. — В таком случае я, несмотря на мужскую солидарность, хе-хе, не могу одобрить ваши действия…
— Хватит! — воскликнул Талызин.
— Простите, сеньор Талызин, — с ледяным спокойствием произнес директор. — Я что-то не пойму: что вам, собственно, от меня нужно?
— Я пришел по поводу увольнения человека…
— Увольнение — дело администрации, а не инженерного корпуса.
— Ее уволили из-за меня.
— Откуда эти сведения?
— Неважно. Я считаю, что проступок ее слишком ничтожен, чтобы из-за него увольнять.
…Тяжелый разговор ни к чему не привел. Уже назавтра место прежней секретарши заняла другая. Происшедшее всерьез расстроило Талызина. Этот пример показал, насколько сложна обстановка на медеплавильном комбинате.
x x xТалызину плохо спалось. Он подолгу ворочался на жестком матрасе, часто просыпался. Вставал, пил воду, распахивал окно в густую оливийскую ночь… и возвращался мыслями к недавнему прошлому, к Москве, к Горному институту, к Веронике. Не давали покоя странные отношения, сложившиеся в последние несколько месяцев перед отлетом в Оливию с Андреем Федоровичем. Снова и снова он пытался постичь что-то тревожное, вставшее между ними.
А время в те дни, когда бесконечно долго тянулось его оформление в Оливию, казалось, уплотнилось до предела. Жизнь любит подобные парадоксы.
Само оформление отнимало бездну времени. Требовалось бесконечное количество справок, характеристик, ходатайств, подчас, с его точки зрения, совершенно ненужных. Ощущение было такое, что он попал в лабиринт, в котором есть вход, но нет выхода. Бюрократическая машина затянула его в свой барабан и крутила по инстанциям и учреждениям, бессмысленно и тупо.
Порой Талызину хотелось плюнуть на все. Однако сдерживало нечто вроде проснувшегося охотничьего азарта: уж если ввязался, доведу дело до конца! И еще, конечно, слова Андрея Федоровича о необходимости уехать как можно скорее — их он не забывал ни на минуту. Старый друг отца никогда не говорил попусту.
«Как мне недостает сейчас твоего отца, Ваня, — сказал ему в последнюю встречу Андрей Федорович. — Жаль, рано ушел он… Так необходимо посоветоваться, а не с кем… Все приходится решать самому. — Начальник Управления помолчал и твердо добавил: — Но думаю, что решение, касающееся тебя, я принял единственно правильное».
…Впрочем, нет худа без добра, размышлял Талызин, глядя в окно на крупные оливийские звезды. Пока тянулась волынка с оформлением, пока он обивал бесконечные пороги, появилась возможность подготовиться к защите диплома.
Все вроде налаживалось, входило в привычную колею, но его совершенно вышибло из седла очередное неожиданное обстоятельство — на них так были щедры его предотъездные московские деньки!
Вероника возвратилась из Новосибирска через две недели после отъезда в госпиталь к мужу. Вернулась одна.
Рассказ ее о поездке был мучительно сбивчивый и путаный. Иван чувствовал, что она каждый раз чего-то недоговаривает, однако вдаваться в расспросы не смел…
Все же из многочисленных отрывочных рассказов Вероники Талызину удалось узнать, что произошло.
Муж ей обрадовался, но и растревожился душой, долго расспрашивал Веронику, как жили они с Сережей и матерью в войну, как существуют теперь. Какие склонности у Сергея, что читает, кем намерен стать?
— …Понимаешь, Ваня, он оказался плох, очень плох, — рассказывала Вероника. — Гораздо хуже, чем писала медсестра. Она, очевидно, не хотела слишком огорчать меня… Вся правая половина тела у Николая оказалась парализована. Из-за какого-то поражения нервной системы — так мне объяснили врачи. «Как ты меня разыскала? — говорит. — Я этого не хотел». Я ему: «Не говори ерунды, собирайся домой». А он: «Зачем я тебе такой?» «Мама и Сережка ждут тебя, не дождутся», — говорю ему. «Куда тебе на шею такой левша, да еще не тульский?» Понимаешь, уговариваю его ехать, а он в ответ заладил одно: «Никому я не нужен, пользы от меня ни на грош, тебе только тяготы лишние». И все водит, водит левой рукой по моему лицу… — Вероника вздохнула. — Глаза-то ведь выжжены…
Они сидели в знакомом скверике перед зданием, где располагались курсы иностранных языков, и Талызин с болью смотрел на осунувшееся от горя лицо Вероники.
— А потом? — спросил он.
— Ну, я свою линию гну, — продолжала Вероника, задумчиво глядя в одну точку. — Поедем завтра домой, говорю, собирайся в дорогу, я уж все бумаги выправила, оформила… А перед этим долго с врачами говорила, с профессором-консультантом. Они сказали: улучшения в состоянии здоровья нет и быть не может. Честно тебе скажу, в первые дни я усомнилась в этом приговоре. Мне показалось, что Николаю стало даже немного лучше после моего приезда. В последний наш разговор он вроде стал склоняться к тому, чтобы поехать со мной в Москву. Накануне мы с ним долго говорили, и как будто он сердцем оттаял немного… Назавтра прибегаю из гостиницы в госпиталь, а он… Ночью скончался. — Вероника умолкла и вытерла глаза.
