Джеймс Донован - Незнакомцы на мосту
«Касаясь моей переписки, мне трудно быть объективным, поскольку, вполне естественно, мне больно потерять всякую связь со своей семьей. Я не могу не думать, что эта мера принята как дополнительное наказание сверх того, что мне назначено судьей.
Как вы пишете, для заключенного переписка с семьей является привилегией. Тем не менее переписка поощряется администрацией, и это отмечено в Тюремном уставе.
Письма подвергаются цензуре, и те из них, которые имеют неподобающее содержание, возвращаются. Поскольку мои письма, отправляемые авиапочтой, находились в пути от двадцати пяти до тридцати дней, из которых не более пяти дней можно отвести на собственно пересылку, по-видимому, имелось достаточно времени для самого тщательного изучения этих писем… На основании этих данных можно сделать единственный вывод, что я не мог с помощью шифра направлять сообщение «людям в странах советского блока», поскольку все письма прошли цензуру и были отправлены. Права переписки обычно лишают за нарушение правил поведения в тюрьме.
Далее хочу отметить, что привилегия на переписку была предоставлена мне Вашингтоном вскоре после моего прибытия сюда. Те причины, на которые сейчас ссылаются власти, конечно, существовали и в то время и, безусловно, должны были иметь большее значение тогда — ведь по прошествии определенного времени они делаются менее значимыми. Я просто не могу себе представить, какую угрозу национальной безопасности могут заключать в себе сведения о моем пребывании в атлантской тюрьме, находясь в которой я не имею связи с внешним миром. В таком случае разумно будет предположить, что усматриваемая опасность (если она вообще существует!) связана с моей «деятельностью» до ареста в июне 1957 года, то есть более двух лет назад. Всякая информация такой давности уже не является информацией…
В моральном отношении это решение не может быть оправдано, учитывая широко разрекламированное утверждение правительства США в превосходстве своего образа действий по сравнению, например, с действиями китайского правительства…
Я просил бы вас заново обдумать этот вопрос и сообщить свои выводы, а также ваше мнение о том, не лучше ли будет, в случае если дело будет рассматриваться в суде, чтобы там выступал другой юрист, чтобы в отношении вас не было враждебности. Прошу вас не принять это за выражение недовольства — совсем наоборот. Я рассматриваю этот вопрос в связи с основной проблемой и не хочу доставлять вам никаких неприятностей…»
Понедельник, 14 сентября
Мы просто не могли рисковать, затеяв еще одно судебное разбирательство, в ходе которого власти публично обвинили бы Абеля в пересылке шифрованной информации Советам как раз накануне повторного слушания апелляции в Верховном суде.
Сочувствуя Абелю, я все же не мог себе представить, чтобы у суда или у публики вызвало негодование запрещение полковнику вести переписку. Насколько я мог судить, он имел возможность незаметно переправлять информацию в своих письмах, например о таком факте, что он «не сотрудничает». Я написал ему в ответ:
«Хотя я понимаю, как вы расстроены, мое мнение заключается в том, что в данный момент нецелесообразно предпринимать какой-либо шаг, направленный против распоряжения о лишении вас привилегии на переписку. Распоряжение это даже могло быть рассчитано на то, чтобы толкнуть вас на то, что вы предлагаете.
Наша позиция слаба, поскольку я не верю, чтобы какой-либо суд дал указание тюремным властям разрешить вам переписываться с людьми в странах советского блока. Поскольку положение именно таково, единственный результат судебного рассмотрения этого вопроса будет заключаться в том, что представители обвинения как раз накануне повторного рассмотрения апелляции в Верховном суде смогут запутать рассматриваемые вопросы ссылками на ваше поведение в тюрьме.
Мы приближаемся к повторному рассмотрению апелляции в Верховном суде, обладая сильными позициями, которые могут быть еще более усилены нашей новой запиской. Поэтому мне крайне не хотелось бы думать о возможности какого-либо судебного разбирательства, которое позволит министерству юстиции опорочить вас с помощью каких-нибудь новых материалов, которые не фигурировали среди материалов первого процесса.
Возможно, вам потребуется проявить некоторое терпение, но, я считаю, в ваших интересах подчиняться этому распоряжению вплоть до повторного рассмотрения апелляции в Верховном суде».
Несмотря на опасения Абеля (или угрозу) о том, что запрет на переписку может помешать выплате моего гонорара, в этот день поступил второй и последний взнос. Г-жа Абель направила оставшуюся сумму (6529 долларов 81 цент). Я подал официальное заявление в Федеральный бруклинский суд, чтобы получить санкцию на принятие денег (в заявлении разъяснялось их происхождение). Я также указывал, каким образом я намерен распорядиться своим гонораром.
Я писал: «На мой взгляд, в нашей стране изобилия самый эффективный способ борьбы с тоталитаризмом заключается в содействии здоровому моральному воспитанию и подлинному пониманию правосудия в условиях законности». Соответственно, я писал, что деньги будут распределены следующим образом: пять тысяч долларов Фордхемскому колледжу, юридическим школам Колумбийского и Гарвардского университетов по две с половиной тысячи долларов каждой. Я получил образование в Фордхемском колледже и Гарвардской школе, а прикомандированные ко мне помощники (два для ведения процесса и один для работы, связанной с апелляцией) окончили Колумбийскую школу.
Когда ко мне пришли репортеры и стали выспрашивать дополнительные подробности, я сказал: «Занятие юридической практикой — это нечто большее, чем добывание денег». Мой друг юрист на следующий день сказал мне: «Почему вы не заявили: «…нечто гораздо большее»?»
Позже я писал полковнику: «Пожертвовав гонорар, мне кажется, я сумел заставить общественность понять, что это дело было испытанием для американского правосудия».
Понедельник, 19 октября
За это время я получил три письма из Восточной Германии — г-жа Эллен Абель неожиданно стала регулярно писать. Как всегда, письма были не очень стройно составлены и носили ярко выраженный эмоциональный характер. Эта женщина высказывала сожаление по поводу запрета, наложенного на переписку Абеля с семьей, отсрочки рассмотрения апелляции в суде, а также писала о якобы испытываемых ею душевных переживаниях. Я никогда не верил, что эти письма писала жена Рудольфа, и поэтому ее мольбы и жалобы («От вас так много зависит — без преувеличения скажу, что это вопрос жизни и смерти для меня и моей семьи. Я умоляю вас…») воспринимал с известным цинизмом. Я относился к этим письмам как к плоду дилетантской и не могущей ввести кого-либо в заблуждение работы какого-то отдела советской разведки. Для меня эти письма означали лишь одно: кто-то там весьма заинтересован в судьбе моего клиента.
Понедельник, 9 ноября
Было еще рано, и, сидя на кровати в номере вашингтонской гостиницы, я читал утренние газеты. Я уже просмотрел мои записки для устного выступления и, поскольку заседание суда должно было состояться лишь в полдень, имел возможность еще раз просмотреть их после завтрака.
Выступая в этот день перед Верховным судом, я снова заявил, что административный ордер (оставленный при себе и сохранявшийся в тайне), использованный для ареста Абеля, представлял собой уловку, примененную сотрудниками иммиграционных властей и ФБР, чтобы попытаться добиться сотрудничества со стороны Абеля и получить доказательства его шпионской деятельности.
«Подтвердив этот приговор, — говорил я, — суд даст возможность правительственным чиновникам игнорировать требование иметь ордер на обыск в любом уголовном деле, включая также и дела, связанные с депортацией».
Во время выступления сторон и после этого судьи задавали десятки вопросов. Отвечая на вопрос судьи Уиттакера, заместитель министра юстиции признал, что обыск был бы незаконным, если бы его подлинная цель состояла в получении доказательств шпионской деятельности. Однако, заявил заместитель министра юстиции Рэнкин, обыск действительно преследовал цель получить материалы для обоснования дела о высылке. Многие, подумал я, в душе смеются.
Только немного поразмыслив, юрист, представляющий правительство, заявил, что предметы, обнаруженные в отеле «Латам», имели небольшое значение по сравнению с той массой доказательств, которая была представлена в ходе процесса. Я напомнил суду о том, что во время первого «налета» на номер Абеля была обнаружена большая часть тех доказательств, которые впоследствии фигурировали на процессе.
К моему удивлению, представители обвинения высказали мысль, что некоторые аргументы из выдвинутых нами сейчас не высказывались судье Байерсу в ходе процесса и поэтому Верховный суд должен отказаться рассматривать их. Я категорически возражал против такой постановки вопроса и показал экземпляр нашей первоначальной записки, представленной в окружном суде, в котором приводились те же доводы.
