Леонид Николаев - Феникс
— Вы нарисовали довольно четкую картину, господин майор.
Дитрих никак не отозвался на похвалу подчиненного. Он уже снова носился по кабинету.
— Я вижу конкретных персонажей этой комбинации. Резиденты: Чокаев, Хендриксен и третий — Икс. Все они работают на английскую разведывательную службу. Чокаев занимается вербовкой. И только. Ему, в силу общественного положения, нельзя заниматься агентурой, нельзя руководить сетью. Люди передаются Хендриксену. Тот концентрирует у себя агентурные сведения и сообщает самое важное в разведцентр, в Лондон. По своим каналам. Каким, пока неизвестно…
— Мне кажется, Чокаев сам агент, — прервал шефа Берг. — Иначе встреча «двадцать шестого» с Хендриксеном не была бы такой трудной. Вербовщик должен знать завербованного.
— А если он шел издалека? Шел на определенный адрес? И вербовка состоялась за кордоном, — сдвинул линию, начерченную Бергом, штурмбаннфюрер. — Адрес дан Хендриксена. Ну и параллельно Чокаева. Оба почти одновременно выбыли из игры. «Двадцать шестой» остался без посадочной площадки. Он в пустоте. Именно сейчас его надо брать, пока Икс не пробьет к нему тропу.
— Уж лучше взять обоих, — улыбнулся Берг. — Но, к сожалению, они оба — Иксы.
— Для нас, — конкретизировал Дитрих.
— И друг для друга, — Берг своими уточнениями заставлял штурмбаннфюрера отходить от намеченной уже давно схемы. Без удовольствия нарушал Дитрих построенный собственными силами, собственной фантазией план. Защищал его. Защита была упорной. Гибкой. Она помогала находить уязвимые места, обновлять схему, улучшать ее. Вот и сейчас майор увидел брешь в сооружении и принялся ее заполнять.
— Не совсем, — возразил он обер-лейтенанту. — Приказ не стрелять уже определяет цель. Пока общую, но цель. Точность попадания зависит от самого Икса — резидента. Мы должны тоже видеть эту цель, Рудольф.
Берг пожал плечами — он не видел цели. И Дитрих подсказал ему. Замер у стены, посмотрел в упор на оберштурмфюрера и четко, шлифуя каждый слог, произнес:
— Туркестанцы.
Это не было открытием для Берга. Ни для кого не было открытием. Поэтому обер-лейтенант спокойно, даже слишком спокойно принял слова шефа.
— Я их проверяю, господин майор.
— Туркестанцев не так много, — заметил Дитрих. — Цель довольно компактная. Стреляйте!
— Случайная жертва только заслонит настоящего «двадцать шестого». Мы сохраним врага Германии, а моя задача — обезвредить разведчика. Пусть он выйдет на связь. Мы возьмем их обоих.
— Вы уверены, что вам это удастся?
— Стараюсь, господин майор.
— Вообще-то у вас легкая рука, Рудольф. Действуйте.
Дитрих подошел к столу, перебрал стопку бумаг, отыскал нужную. Пробежал глазами. Спросил Берга:
— Почему нет в списке туркестанца, посетившего госпиталь в день смерти Мустафы Чокаева?
— Он неизвестен мне.
— Все еще! Разве фрау Рут не назвала этой фамилии?
— Жена президента тоже еще не знает. Кончина Блюмберг оборвала нить.
— Черт возьми! — зло выдохнул майор. — Мне кажется, что тот таинственный туркестанец и есть «двадцать шестой».
— К сожалению, таинственный, — согласился Берг.
— Не для всех.
— Неужели фамилия его кому-нибудь известна?
С губ Дитриха едва не сорвалось слово. Он задержал его. Стиснул, сдвинув челюсть. Зашагал опять. Теперь уже неторопливо. Мысль не надо было подгонять. Все решено, кажется.
Ноги, большие ноги, донесли майора сначала до Берга, потом назад, к столу. Там он собрал бумаги. Не все, те, что касались «двадцать шестого», бросил их в сейф и захлопнул тяжелую дверцу.
— Хватит возиться с туркестанцем…
— Вы все-таки уверены, что это туркестанец?
— Да.
— Но какое отношение к советской разведке имели? Чокаев и Хендриксен? У англичан своя агентура.
— Чокаев располагал старым резервом на Востоке. И этот резерв — британский. Его выкачивала все время организация эмигрантов «Азад Туркестан». Люди доходили до Парижа, а эта дорога куда труднее, чем до Берлина. Другого пути для англичан сейчас нет — парашютисты с острова гибнут еще в воздухе. К тому же легализация британской агентуры во время войны на территории Германии почти невозможна. Остается Восток — все эти национальные комитеты и легионы, собирающие силы с самых отдаленных мест. Хорошо, что удалось убрать Чокаева…
Штурмбаннфюрер запнулся. О гибели Чокаева существовала официальная версия, которой и следовало придерживаться. Впрочем, Берг все знал, во всяком случае, знал многое, и его можно было не опасаться.
— …приглушен огонек, привлекающий английскую агентуру, — закончил экскурс в прошлое Дитрих. — Затерявшегося в пути «двадцать шестого» приглушите вы, оберштурмфюрер.
— Когда он дойдет? — уточнил Берг.
— Нет, в пути.
— Допустимо применение оружия… в случае необходимости? — поинтересовался обер-лейтенант.
— Безусловно. Вы же знаете мой принцип.
И это «безусловно» прозвучало для Берга как приказ. Штурмбаннфюрер давал понять, что выстрел, как и в операции с Хендриксеном, обязателен.
4
Когда Азиза вызвал к себе начальник военного отдела комитета или, как его называли, — военный министр Баймирза Хаит, мысли в голове эсэсмана были самые радужные. День начался удачно: фрау Людерзен намекнула на возможное присвоение Рахманову звания штурмана СС и повышение его в должности. Этого и ждал Азиз, прохаживаясь по коридору около комнаты Хаита.
Вошел торопливо на оклик. Вошел сияющий. Козырнул лейтенанту — военный министр любил дисциплину и один-единственный в комитете внедрял ее самым решительным образом.
Баймирза встретил подчиненного строгим взглядом. Дал понять вошедшему, что перед ним не просто соотечественник, а командующий вооруженными силами Туркестанской империи, правая рука президента. Правда, он в форме лейтенанта, всего лишь лейтенанта вермахта, но невысокое звание не должно смущать посетителя. Главное — положение, и притом скоро, очень скоро Хаит наденет погоны гауптманна.
Строгий взгляд не имел ровно никакого значения для Азиза. Министр всегда так смотрит, вручая эсэсманну бумаги для доставки в Главное управление СС. Конечно, по случаю повышения можно было и убрать строгость. Ну да наплевать. Рахманов — не щепетилен. И вдруг:
— Приготовьтесь! Завтра утром отправка.
Он — в списке!
Какую-то секунду Азиз проглатывал страшное известие. С трудом. Спазмы сдавили горло.
В списке смертников.
Баймирза переждал, пока эсэсманн боролся со страхом. На лице Азиза страх был отчетливо написан: выпученные глаза, открытый рот, судорожные движения губ, словно человек задыхался. Знакомая картина. Все работники комитета, когда им объявляли об отправке в лагерь особого назначения, точно так же реагировали. Так же таращили белки и хватали жадно воздух.
Первое, что пришло в голову Азиза — просить милости у Баймирзы. Протянуть руки, всхлипнуть. Да что всхлипнуть. Завыть по-шакальи. Упасть на колени. Ползти, умолять.
Не поможет. Ясно понял. Баймирза еще никого не вычеркивал. Только вписывал. Он и родного брата бы не вычеркнул, если тот нужен немцам. А Азиз не брат ему. Никто.
Слишком долго тянулась минута Азиза. Так долго, что министр стал догадываться о чувствах и мыслях эсэсманна. Глаза Хаита недобро вспыхнули.
— Что?! Или забыл присягу?
О какой присяге он говорил? А! О немецкой, повторенной Азизом вслед за майором Мадером в Легионово, где они с Саидом задержались, оформляя документы и получая обмундирование. Майор стоял справа, с высоко поднятой рукой в коричневой перчатке и громко выкривал немецкие слова. Их так же громко повторял Азиз. И кончилась присяга клятвой: «Пусть меня покарает смерть, если нарушу обет верности». Вот о какой клятве напоминал Баймирза.
Да, просить нельзя. Бессмысленно.
— Значит, Азиз больше не нужен?
— Ты нужен великому знамени ислама, нужен Германии.
Министр полагал, что эти слова имеют какой-то смысл для Рахманова. Трогают его сердце. Наивный все-таки человек лейтенант. Или хитрый.
Азиз повернулся и, забыв о дисциплине, об уважении к военному министру, обо всем забыв, пнул ногой дверь. Так пнул, что она с визгом распахнулась. На пороге еще, перешагивая через ободранную подошвами планку, он уже составил план действий.
Саид — вот кто спасет его.
И Азиз кинулся искать друга.
Это было опьянение надеждой и злостью. Он мысленно душил Саида. Грыз ему горло. Требовал: иди. Выручай, добивайся. Иначе умрешь сам. Теперь умрешь. Наступил час расплаты.
Злоба сменялась какой-то истерической радостью: долго, долго копил в себе Азиз и ненависть, и зависть, и обиду. И теперь все это вырвалось, захлестывало — я хозяин. Я!
