Иван Цацулин - Опасные тропы
Дни текли, а Смит не приходил. Однажды Адам Адамыч появился возбужденный и уединился с Гришкой Ножевым. Степану удалось подслушать их разговор. Из слов бандита он узнал — при попытке удрать за кордон провалился в Закавказье «турок». Из того, что об этом человеке говорил Адам Адамыч, стало ясно — речь идет о том, кого они с Чурилиным в свое время прозвали «Оглу». Провал Оглу привел к необходимости провернуть заблаговременно подготовленный разведкой какой-то второй вариант, которым и занят сейчас Крысюк. А в помощь Крысюку Смит посылает Адам Адамыча с Ножевым и этого новенького: парень прошел хорошую выучку в форту Брэгг.
Спустя немного Адам Адамыч вручил Мухину новую записку от Смита, из которой следовало, что отныне Степан поступает в подчинение к своему хозяину.
— Завтра ночью снимаемся с якоря, — сказал старый бандит.
Кныш читал и перечитывал записку Патрика Смита — положение осложнялось… Принять участие в попытке банды Крысюка уйти за кордон? А где уверенность, что он сумеет помешать Крысюку? А если эта попытка лазутчика и бандитов удастся? Тогда он вместе с ними очутится на чужой земле и возврата на родину уже не будет: второй раз советская власть ему на слово не поверит… А Патрик Смит, поймать которого он давно мечтал, останется где-то здесь творить свое подлое дело. Дальше — удалось ли чекистам обнаружить встречу его с Адам Адамычем в поезде и место, куда его привезли, вот эту дачу? А если не удалось? В таком случае он мог превратиться в слепое орудие в руках банды Смита. Надо что-то предпринять, и немедленно.
— Я никуда отсюда не двинусь, — спокойно сказал Кныш.
У Чистякова даже глаза на лоб полезли от удивления и злости:
— Как это?
— А очень просто, — Кныш с откровенной издевкой посмотрел на него. — С управлением разведки у меня подписан контракт, и в нем ни слова не сказано о том, что всякий встречный может объявлять себя моим начальником и распоряжаться моей жизнью. До ваших со Смитом личных отношений мне нет никакого дела. Я и так отступил от условий контракта и от указаний разведцентра, приехав сюда вместо Ростова. Я ждал здесь Смита. Пока он не придет и я не поговорю с ним, никуда не поеду.
— Но ведь он и зовет тебя к себе, — грубо сказал Чистяков.
— А откуда мне это известно? — возразил Кныш. — Отправляться куда-то приказываете мне вы, а не он. Зачем — не знаю, куда — не знаю. Нет, так не пойдет, это не соответствует контракту. А согласитесь, речь идет о моей голове, — Кныш сумел остаться хладнокровным. — По крайней мере я должен знать, куда еду и где именно ожидает меня Смит. — Степан отошел к койке и лег.
Адам Адамыча душила злоба, однако затевать ссору с парнем из форта Брэгг он остерегался. Можно не сомневаться, тот быстро пустит в ход и револьвер и нож, а на своем настоит, не поедет. И вообще, чем все это тогда кончится — неизвестно. К тому же парень прав, у него контракт. Он свяжется с разведцентром и получит новое задание, а Чистяков за такой оборот дела получит головомойку от Смита.
— Хорошо, — сказал он примирительно, — я скажу вам, куда мы едем и где ждет нас Патрик Смит…
И сказал, иного выхода он не видел.
Через день они добрались до Внуковского аэропорта и поднялись на борт ТУ-104, отлетающего на юг. Когда самолет набирал высоту, Степан направился к вешалке, чтобы повесить свой пыльник, и там лицом к лицу встретился с капитаном Пчелиным. Кныш ждал встречи и заранее к ней подготовился — теперь в КГБ знали об операции по крайней мере не меньше, чем он сам. Он видел, как капитан Пчелин прошел в рубку пилотов, и понял — к радисту.
Глава тридцать первая
Читатель, в моих руках маленький фотоснимок, всего четыре на восемь. Я привез его с пограничной заставы капитана Вепринцева. На снимке, в квадрате изящной и вместе с тем строгой металлической ограды, — два надгробия-обелиска — могилы пограничников, павших в схватках с вооруженными нарушителями границы, агентами империалистических разведок.
На ограде, рядом с калиткой, прикреплен большой портрет Владимира Ильича Ленина. На обелисках, в обрамлении траурных лент, — портреты павших героев. На могилах и у подножия обелисков, на которых выгравированы имена славных сынов советского народа, — букеты цветов, венки с трогательными надписями на лентах от воинских подразделений, коллективов заводов и колхозов района. На переднем плане снимка перед оградой — небольшие клумбы со скудной растительностью: почва на участке заставы такая, что на ней ничего не растет. По ту сторону могильной ограды — пустынная равнина, на которой небольшие кусочки земли, заросшие густой и жесткой солончаковой травой, перемежаются с большими пространствами абсолютно голой, без единой травинки, безжизненно-серой, сухой и растрескавшейся почвы. А еще дальше тянется по горизонту темная грива могучей растительности. Снимок слишком мал и не может дать полного представления о местности, на которой расположена застава, но я знаю, что грива эта — широкая, в несколько десятков метров полоса камышей вдоль берега реки Аракс. Камыш высокий, как молодой лес, непроходимо густой. Аракс — река пограничная, по другую ее сторону — Турция. За рекой, на северо-запад от заставы, совсем рукой подать, вздымается к безоблачному небу легендарный двуглавый Арарат. Отсюда Арарат не кажется элегантным красавцем, созданным самой природой, каким его видят из Еревана и Эчмиадзина, Армавира и Октемберяна. С юга Большой Арарат от вершины до основания изуродован колоссальной трещиной, будто сказочный исполин мечом нанес рану библейской горе, и с тех пор темнеет на ее теле этот зловещий шрам. Если смотреть на Арарат с заставы Вепринцева, — слева от него бурые, абсолютно безлесные горы; на востоке, вдалеке, равнина сливается с задернутым дымкой горизонтом, на крайних флангах которого видна Кульпа, не то гора, не то сопка, и — вполнеба массив Арагаца. Территория заставы равнинная, покрытая чахлой растительностью. Поблизости, в сторону тыла, — невысокие увалы, седые, местами покрытые зеленым мхом, а дальше за ними — большое селение в садах, с аллеями высоких тополей, с каналами, полными свежей воды. Колхозники из селения — частые гости на заставе, пограничники — в колхозе.
Рано утром в колхоз приехал из Еревана инспектор Водхоза. Поскольку в правлении еще никого не было, отправился он домой к члену правления Котомцеву Илье Лукичу, представился, показал документы, предъявил командировочное удостоверение.
— Перво-наперво, — сказал Илья Лукич, — надо на заставу идти, с начальником согласовать: как-никак около границы придется вертеться.
— Правильно, — охотно согласился командированный, — я хоть и на пару дней, а правила нарушать не будем. Идемте.
Инспектор Водхоза — среднего роста, уже в возрасте, крепкого телосложения — оставил свой дорожный чемодан и вышел на улицу.
— Асмик, я тут с товарищем из Еревана на заставу пройдусь, — громко сказал кому-то Котомцев и, выйдя вслед за гостем, пояснил: — Приемная дочка у меня, мы ведь с ней одни теперь остались, товарищ Христофоров.
Христофоров внимательно посмотрел на хозяина… Илья Лукич был из тех стариков, которые, кажется, живут могучими соками земли, и оттого сильны и кряжисты, как столетние дубы, не болеют до самой смерти и не теряют бодрости духа ни при каких невзгодах.
Инспектор участливо поинтересовался, почему это «теперь» старик и его приемная дочка остались одни. Оказалось: единственная дочь старика, работавшая в этом же селении учительницей, недавно умерла. Никто и не подозревал, что у нее рак.
Помолчали. Христофоров и его спутник открытым полем направились к помещению заставы.
— Безлюдно тут, спокойно… — заметил приезжий.
Котомцев усмехнулся:
— Это как сказать… Пограничная полоса, одним словом.
— Пограничников-то не видно…
— А чего им тут делать? Местность, что стол, — ровная, любую кочку, не то што человека, за километр видно. Наряды, я смекаю, нужны в скрытных местах, там того и гляди гостя с той стороны встретить можно.
— И часто пытаются переходить?
— Нам не докладывают, а бывает, не без того: граница, — солидно разъяснил Илья Лукич.
Во дворе заставы, под утренним солнышком, усевшись на скамейке, молодой пограничник, с увлечением перебирая лады баяна, негромко напевал:
Услышь меня, хорошая,
Услышь меня, красивая, —
Заря моя вечерняя,
Любовь неугасимая…
— Ефрейтор Чадов, — с непонятной грустью сказал старик, — по Асмик моей тоскует. Срок службы у него кончается, а как им быть, так и не решили… Из-за меня все…
Христофоров понимающе кивнул: бросать приемного отца девушка не хочет, значит, душевная.
— Костя, — обратился Котомцев к пограничнику, — капитан Вепринцев у себя?
