Андрей Гуляшки - Драгоценный камень
Слави Спиридонов закурил, задумчиво посмотрел на кудрявые завитки дыма, потом неожиданно стукнул пальцем по стеклу, покрывавшему стол, и резко наклонился вперед.
— Но если случай с планами — сознательно подстроенный блеф, если вы окажетесь правы, товарищ Власев, тогда, прошу вас, — ни капли снисхождения к этому молодому человеку! А если он еще раз попытается ввести кого-нибудь в заблуждение, докладывайте мне, и я выгоню его со службы, как последнего лжеца и мошенника!
— Разумеется! — Вылю Власев почесал в затылке, посопел и как будто с трудом улыбнулся своими толстыми губами. — Только бы он принес этот проклятый план! — сказал он, сосредоточенно глядя себе под ноги. — Только бы на этот раз случилось какое-нибудь чудо... оказалось бы, что я ошибся!
IIА тем временем Андрей шел по улице, никого не видя, не понимая, куда он идет. Пробираясь среди прохожих, он инстинктивно сворачивал то вправо, то влево, а на перекрестках ноги сами находили безопасную дорогу среди трамваев, троллейбусов и мчащихся машин.
Он был так ошеломлен случившимся, что от его обычного спокойствия, от умения владеть собой и контролировать свои нервы не осталось и следа.
Бывало, в студенческую пору, на экзаменах, он садился на скамейку у входа в аудиторию и безмятежно дремал, убаюканный тревожным жужжанием волновавшихся вокруг него товарищей. Студенты шумели, кричали, а он тихонько похрапывал, вытянув свои длинные ноги, уронив голову на грудь, и улыбался, как будто сидел в вагоне и впереди у него был далекий и приятный путь. Так же держался он и в студенческой команде. Противник мог вести с преимуществом в два, в три, даже в четыре гола, до конца матча могло оставаться всего несколько минут — это ничуть его не смущало, он и не думал нервничать, как будто мяч противника ни разу не коснулся сетки их ворот. Однажды во время последней экспедиции третьей бригады в Родопах невозмутимое спокойствие Андрея чуть не привело к трагическим для него последствиям.
Прошел ливень, я маленькая горная речушка, пересекавшая геологам дорогу, быстро набухла, заполнила узкий суходол и грозно закружила свои вспененные воды вокруг тоненьких подпор деревянного мостика, соединявшего берега. Вода прибыла внезапно, стремительно и с такой бешеной яростью, что геологи едва успели, подхватив свои ранцы, перебежать мостик, который жалобно дрожал и стонал, словно в предсмертных спазмах. Только Андрей, сидя на корточках перед своим минералогическим мешком, хладнокровно упаковывал в бумагу кристаллы и камни, отбитые за день. Каждый образец он тщательно перевязывал бечевкой и ставил красным карандашом на пакетике его порядковый номер. Под этим номером в его походном блокноте значились пояснения: где был найден, направление минеральной жилы, предполагаемый состав.
Он сидел на отлогом берегу, сортировал свои пробы, а река клокотала все более грозно, и ее мутные воды били уже по дощатому настилу моста. Еще несколько минут, быть может, несколько мгновений — и все это рухнет и скроется в пенящемся водовороте.
На том берегу коллеги его что-то кричали, размахивали руками, показывая ему на мост, а Вылю Власев подскакивал, как селезень, на своих коротких ногах и грозил ему кулаком. Только Павел Папазов, парторг, стоя в стороне, смотрел на него с застывшей улыбкой; догорающая папироса обжигала его пожелтевшие пальцы, но он не чувствовал боли.
Когда последний кристалл был упакован и снабжен номером, Андрей выпрямился, подтянул молнию на куртке, вскинул на спину мешок и широкими, твердыми шагами пошел к мосту.
— Назад! — надрывался Вылю Власев. — Стой!
Но река выла, рычала, и предупреждения руководителя бригады, не доходя до другого берега, терялись и глохли на расстоянии шага.
Потом все притихли, замерли в ожидании худшего: он вступил на качающийся мост. Только тогда он как будто сообразил, в чем дело, поколебался секунду, но назад не повернул.
Минутой позже стойки скрипнули в последний раз, почерневший настил вздохнул и ухнул в пучину; через мгновение он всплыл, безнадежно задрав кверху ноги-подпоры. И река с бешеной быстротой понесла к равнине развороченные колья, доски и перекладины.
— Видишь, что бы с тобой стало? — свирепо набросился на него Вылю Власев, безуспешно пытаясь скрыть, как дрожит его круглый подбородок. — Ты безумец, вот что я тебе скажу и вот что я запишу в свою книжку, так и знай!
А Павел Папазов горячо пожал ему руку и похлопал по плечу.
— Смельчак! Сильных ощущений ищешь, — улыбнулся он ему. — Герой!
— Не безумец и не смельчак, — сказал Андрей и облизнул пересохшие губы. Только теперь он почувствовал страх. — Я просто плохой упаковщик... Я всегда долго вожусь со своими камнями. Это дело сноровки.
Спокойствие, оптимизм, никогда не покидавший его, слепая уверенность в своих силах были врожденными чертами его характера. Но он не сознавал этого, наоборот, он считал, что природа лишила его именно этих черт. Он редко говорил о себе, но, если заговаривал, от него часто можно было услышать: «Эх, был бы я поспокойнее!» Или: «Взяться-то я возьмусь, конечно, за это дело, но что у меня получится, черт его знает!»
Отец его был учитель минералогии. Человек, восторженный по натуре, он до конца дней своих неколебимо верил, что Родопский массив — это «благословенное богом вместилище меди и свинца» и что «в недрах нашей восхитительно красивой отчизны кроются несметные залежи железа и нефти». Пока он преподавал в пловдивских прогимназиях, он подвергался, насмешкам коллег; перейдя на пенсию, был забыт всеми и умер в нищете.
Андрей унаследовал от старого минералога любовь к природе и влечение ко всему тому, что тысячелетиями таится в земных пластах. Но спокойствие, упорство, склонность браться за самое трудное перешли к нему от матери, веселой и разговорчивой женщины, которая была верной сестрой и помощницей многим подпольщикам Кючук-Парижа[2].
Андрей любил все, что любят обычно молодые люди: и кино, и танцы, и футбол, и прогулки с хорошенькими девушками. Но страсть у него была только одна — камни. Прозрачный горный хрусталь, в котором отражается небесная лазурь, был для него красивее самой красивой девушки. Рыться в ящичках, где лежали коллекции, которые он собирал с раннего детства, было для него занятием, куда более интересным и увлекательным, чем смотреть самый захватывающий фильм; Ни для одной девушки в мире он не стал бы карабкаться по отвесным склонам Родоп, а ради кусочка кварца, окрашенного розовым цветом зари, он готов был рискнуть всем, даже головой.
И вот теперь, оглушенный какой-то невидимой силой, он потерял точку опоры и шагал по улице с ощущением человека, неожиданно и непонятным для него образом оказавшегося на чужой, незнакомой земле. Он настолько потерял веру в реальность своих восприятий, что ему хотелось остановиться и ущипнуть себя за щеку, чтобы почувствовать боль и установить, что все его чувства в порядке и что все увиденное и услышанное в кабинете начальника не было сном. Хотя щипать себя за щеку, в сущности, и не было нужды — и так при каждом шаге ботинок касался мозоли на левой ноге, и он ощущал острую боль, словно от укола раскаленной иголкой. Боль эта доказывала, что он не спит, что все органы чувств у него в порядке и что происшествие в кабинете начальника было явью, хоть и чудовищной.
Так что же случилось?
Портфель был его, он мгновенно узнал бы свой портфель среди тысячи чужих. Да и как мог бы попасть к нему в руки чужой портфель, если он по дороге от дома до канцелярии никуда ни на секунду не заходил? Он даже газеты утром не покупал, он хорошо это помнил. А потом портфель лежал перед ним на столе, все время был у него на глазах, а сам он ни разу не вставал со стула, пока не пришел рассыльный. Следовательно, чужая рука не могла его коснуться.
Но, если чужая рука не касалась его, как же объяснить исчезновение плана и замену его чужим, фальшивым?
Притом фальшивый план во многих отношениях был похож на настоящий: топографическая схема та же, а объяснения к условным знакам как будто написаны им самим, его почерком.
Не было только пунктирных линий — ими он обвел то место, где в первый раз увидел зеленый камень. Не было и красной звездочки — условного знака, который обозначал отправную точку в сложной системе подземной ориентировки.
Вместо красной звездочки и пунктиров план был испещрен маленькими красными кружочками. Одни указывали на глубокие участки реки, другие — на песчаные пляжи; вообще это была увеселительная топографическая схема, которую он не мог представить себе даже во сне.
И все-таки эта схема была фактом, и он нес этот факт в своем портфеле, а его плана не было, его план унесли куда-то невидимые силы. Унесли — но когда, как?
Накануне он работал над планом до поздней ночи. И так устал, что лег, не раздеваясь. Из тех последних минут, пока сон не свалил его, в памяти у него сохранились два его поступка: он положил папку с готовым планом в портфель и, прежде чем погасить лампу, вытряхнул за окно пепельницу — он не переносил запаха окурков и табачного пепла. И это было все.
