Александр Авдеенко - Горная весна
— И нам все ясно, — усмехнулся Андрей Лысак. — Перманент. Алые губки. Напудренный носик. Кровавьте клипсы в розовых нежных ушках. Таня! Танечка!..
Приглушенный густым туманом и дождем, донесся голос главного кондуктора:
— Эй, сынки, принимайте жезл!
Олекса высунулся в окно, сдернул фураж ку и ловко подхватил подброшенный кверху жезл — увесистый, отполированный частым прикосновением рук металлический кругляш.
— Поехали, сынки! — Главный подкрепил свое слово продолжительным свистком.
Олекса потянул рычаг книзу с деревянным отполированным яблоком на конце. Могучий свисток огласил товарный парк станции Явор. Слышали его, как был уверен Сокач, и во всех концах города, и на виноградниках Соняшной горы, и на пограничных заставах, и за Тиссой, в Венгрии, и в садах Чехослова кии, и в предгорьях Карпат.
Олекса осторожно открывал регулятор, приводящий в действие паровые машины.
«Галочка» тихо двинулась вперед, плавно растягивая поезд. Тугие струи пара вырвались из цилиндров через открытые краны и, разрастаясь в молочные облака, стлались по земле справа и слева от локомотива.
Олекса чутко регулировал тяговую силу паровых машин. «Галочка» дышала тяжело, выбрасывая в трубу густой, черный дым, смешанный с отработанным паром. Колеса поворачивались медленно, но все в одном и том же верном рабочем темпе, плотно сцепленные с пропесоченными рельсами. Стальные, сияющие брусья дышел равномерно описывали свои замкнутые линии.
Иванчук и Довбня молча, сосредоточенно занимались своим делом: поили и кормили «Галочку» водой и углем. Лысак, дымя сигаретой и нахлобучив на глаза форменную фуражку, прочно уселся на круглом вертящемся «гостевом» сиденье, всем своим видом показывая, что до конца рейса не сдвинется с этого удобного, выгодного места. Из накладного кармана его комбинезона выглядывали край тёмнокрасной записной книжки и позолоченный наконечник авторучки.
Поезд увеличивал скорость.
Сокач снял руку с реверса. Бледное его лицо было забрызгано каплями дождя, из-под фуражки выбивалась мокрая прядь волос, по кромке лакированного козырька бежаласветлая дождевая струйка. «Ну как, хорошо?» — тревожно, взглядом, допрашивал Олекса своих товарищей.
Вдоль железной дороги все еще тянулся город, полузадавленный туманом. Стены однотипных домиков, сложенные из красного кирпича и насквозь пропитанные влагой, казалось, вот-вот расползутся. По безлюдной улице, подчеркивая ее неуютность, мчался, рассекая дождевые лужи, велосипедист в берете и щегольской куртке. Одной рукой он сжимал руль, другой держал над головой большой черный зонт.
На этой же улице, на углу, у красного кирпичного дома, Олекса увидел женщину в черном платье и в черном полушалке. Скользнув по ней взглядом, он захотел рассмотреть ее внимательнее. Что-то знакомое, родное было в этой маленькой черной фигурке, одиноко стоявшей на улице под дождем. Почему она так жадно, забыв о непогоде, смотрит на приближающийся поезд? У Олексы сжалось сердце: он узнал мать. Черная ее одежда блестела от дождя. Лицо тоже было мокрым. Олекса содрал с головы фуражку, приветственно помахал ею, но тут же укоризненно покачал головой.
— Простудишься! — закричал он. — Иди сейчас же домой! Слышишь?
Анна Степановна покорно закивала головой, помахала сыну своей маленькой ручкой и торопливо скрылась за углом.
Вот если бы там, у кирпичного дома, рядом с матерью стояла и Ганнуся!..
Сквозь туман заблестели бурные воды Каменицы, бежавшей навстречу поезду. Здесь, на равнине, да еще весенней порой река разливалась привольно, далеко выходя из своего привычного зимнего и летнего ложа. Каменные берега ее, густо покрытые крупной галькой, стали теперь ее дном.
Поезд уверенно набирал ход. Туман редел, поднимался от земли. Дождь перестал. Где-то на мгновение блеснул солнечный луч — он сейчас же отразился на лице Сокача.
В полуоткрытые окна пахнул холодный ветерок. О стекла забарабанили дробинки снежной крупы.
«Галочка» шла по глубокой выемке, между двумя холмами, по обе стороны полотна железной дороги тянулись канавы с дождевой водой. Тонкий, хрупкий ледок, затягивающий поверхность канав, разламывался, словно его давил шагающий человек-невидимка.
— Видали?.. — сказал Олекса.
Андрей Лысак не видел за окном ничего такого, чем можно было восхищаться, но на всякий случай он кивнул и сочувственно подмигнул Сокачу.
Снова вырвались в долину.
Каменица измельчала, все больше гальки на ее берегах, все капризнее русло: она чуть ли не на каждом километре то бросалась к самому подножию гор, то снова приближалась к железной дороге, то мчалась навстречу ей, то, юркнув под мост, бежала короткое время следом за поездом, сердито пенясь на каменных порогах и мшистых валунах.
— Н-да, сердитая речушка!
Олекса молча посмотрел на практиканта и отвернулся. Речушка!.. Так сказать о могучей Каменице, проложившей себе дорогу на равнину через скалистое сердце Карпат, через цепи хребтов! Каменица… На ее берегу, там, далеко в горах, у самого отвесного края Полонии, в колыбе лесоруба родился Олекса. Крестили его в купели, в водах Каменицы. Ее шум, не умолкающий ни летом, ни зимой, убаюкивал верховинца. На ее зеленом берегу майскими днями он научился ходить.
Каменица — ты первое слово любимой песни! Ты — светлая кровь Карпат! Шуметь тебе вечно на мшистых валунах, у подножия лесистых гор.
Поезд шел по глубокой, сдавленной горами долине. Железная дорога-однопутка все время следовала за причудливыми изгибами реки, вдоль заснеженных опушек лесов. Миллионы пепельно-серебристых деревьев с гордо вознесенными к небу ветвями, словно струи гигантского фонтана, спускались от вершин гор до Каменицы. Земля у их подножия щедро выстлана многолетними листопадами. Коричнево-зеленый мох пробивался сквозь толстые слои спрессованной временем и дождями подстилки. Синели подснежники. В неоглядном буковом море редкими островками пламенели могучие дубы, все еще не до конца потерявшие свои прошлогодние желтые листья. Кое-где сверлили небо островерхие темные ели. Они резко выделялись своим угрюмым одиночеством в светлом буковом братстве.
Олекса так смотрел на закарпатскую землю, словно все, чем она красна, было сделано, призвано к жизни его руками.
В гору, все в гору поднималась железная дорога.
Когда кочегар и помощник раздвигали дверцы топки, чтобы заправить ее углем, Олекса особенно остро чувствовал предельно напряженную работу машины. Из раскаленной ее утробы доносилось клокотанье огня, пара и воздуха: «Эхо-хо!.. Эхо-хо! Эхо-хо!»
И чуткие горы на все лады повторяли: «Эхо!.. Уф-уф!.. Хо-хо!.. Эхо-хо!.. Хо!.. Уф!..»
Почти беспрестанно, то один, то другой, журчали инжекторы, пополняя огромные расходы воды в котле. Стрелка манометра медленно, но всё дальше и дальше отходила от красной черты. Олекса не снимал руку с реверса, каждую секунду готовый обуздать «Галочку», если она, не выдержав напряжённой нагрузки, забуксует.
Горы теснили долину с каждым новым поворотом дороги. Все меньше и меньше видно небо, извилистее Каменица, ожесточеннее скрежет колес «Галочки» на кривых, все более крупными камнями, камнями-плахами, выстлано дно реки, прозрачнее и стремительнее ее воды. По берегу, часто пропадая, бежала едва заметная тропа. И ничего больше нет между полотном железной дороги и Каменицей — ни дерева, ни кустика, ни клочка земли. Одна каменная тропа.
На крутых склонах лежали стволы буков, вернее — их скелеты, сломанные бурей, вывороченные с корнем или рухнувшие от старости. Они покрыты зеленовато-коричневым мохом, под цвет земли и скал. Упали лет десять назад да вот и валяются.
Еще поворот, и Каменице некуда деваться. Она жмется к самому подножию гор, подтачивает землю, камни, лес. Высоченные буки с полуобнаженными корнями висят над сыпучим обрывом, полощут свои голые ветки в шумных, пенистых потоках и вот-вот рухнут в реку, лягут поперек нее перекидными мостами.
— Вот это дорожка, упаси и помилуй! — Лысак покачал головой. — Диким козам да тиграм здесь прыгать с камня на камень, а не поездам ходить. Звериная дорога!
— А как же мы, люди, работаем на этой звериной дороге! — Довбня схватил лопату, распахнул дверцы топки. Огонь, как в зеркале, полыхал на его влажных щеках, пот струился по крутому подбородку, по загорелому вырезу груди в синей майке.
Олекса кивнул, сдержанно посмеиваясь прищуренными глазами. Микола Довбня по-девичьему зарделся — почувствовал, что машинист доволен его словами.
Над трубой паровоза вековым деревом вырастал черный дым, смешанный с крупицами несгоревшего, унесенного из топки угля.
«Эхо-хо!.. Эхо-хо!..» — тяжело, по-бурлацки стонала «Галочка».
Ущелье до краев заполнено дымом, паром, облаками, железным грохотом паровозов и скрежетом колес тяжеловесного поезда. Регулятор открыт на большой клапан, реверс зуб за зубом приближается к крайнему рабочему положению — лететь бы сейчас «Галочке», а она еле ползет и вот-вот, кажется, остановится, надорвав свои силы.
