Лев Квин - ...Начинают и проигрывают
Было уже четыре утра. Ладно, сойдет!
— Не надо.
Откуда мне было знать, какую роль сыграет в ближайшие часы едва приметная дырочка!
26.
В семь часов утра почтальонша, обслуживающая итээровский барак на Воронежской улице, сухонькая, быстрая на ноги старушка, начала ежедневный обход участка. Наготове было объяснение, почему она сегодня вышла раньше обычного: ровно в девять к почте подойдет машина за новогодними подарками для воинов Красной Армии; надо успеть к погрузке. В сумке почтальона лежали письма Изосимова, посланные, как значилось на почтовом штемпеле, еще позавчера из Старой Буры.
В семь часов утра заняли свои исходные позиции и непосредственные участники операции. В их задачу входило перехватить «клиентов» на пути к работе, лучше поближе к дому, чтобы не дать им возможности пообщаться друг с другом.
Меня сначала не хотели посылать на операцию — из-за ноги. Но потом, когда распределили силы и выяснилось, что одного человека все равно не хватит, нашли подходящий объект, почти равный мне по скорости передвижения. Это был тучный, страдавший одышкой старший бухгалтер с очень неподходящей фамилией — Прутик. Он ходил медленно, переваливая свои пуды с одной ноги на другую и останавливаясь для отдыха через каждую дюжину шагов. На него оглядывались прохожие — не перевелись ведь еще такие мастодонты на третьем году войны!
Я перехватил его возле детского сада; сокращая путь, он прошел через двор и каким-то непостижимым образом протиснулся через лаз в кирпичной ограде, предназначенный для людей совсем не его габаритов.
— Одну минуту, товарищ Прутик.
— Да? — Он неуклюже развернулся в мою сторону.
— Из милиции.
Я показал документы. Прутик растерянно заморгал, видимо, ожидая, что сейчас его оштрафуют или по крайней мере поругают за нарушение порядка.
— Вы сегодня получили почту?
— А? — поразился он. — Почту?… Да, да…
— Письма были?
— Письма?… Да, да…
— От кого?
— От брата, из Куйбышева.
Его одутловатое лицо выражало крайнюю степень изумления.
— И все?
— Да… — И сразу спохватился: — То есть, нет. Еще одно было. От шофера нашего, Изосимова.
— Оно у вас с собой?
Он похлопал себя по карману.
— Дома… забыл…
— Придется вернуться, товарищ Прутик.
— Да?…
Он снова развернулся, грузно, нескладно, как подбитый танк, посмотрел на пробоину в заборе, потом на меня и, шумно вздохнув, пошел в обход детского сада. Я шагал рядом. Вот будет потеха, если он сейчас побежит, а я за ним. Матч толстопузого с хромоногим — ребятня, спешащая в школу, лопнет от смеха.
— Довольно странно, — процедил толстяк Прутик.
— Что именно?
— Всё. И письмо… И вот вы теперь…
Я не ввязался в разговор — промолчал. Может, он меня щупает? Посмотрим, что будет дальше.
А дальше не было ничего интересного. Письмо Изосимова лежало на уставленном посудой столе. Один край оторван и свернут в узкую трубочку — вероятно, Прутик ковырял в зубах. Тайнопись не проявлена.
— Что такое, что такое? — Из-за занавески испуганно выскочила заспанная жена Прутика, хрупкая, миниатюрная, легкая, полная противоположность своему увесистому супругу, и тотчас же очень ловко набросила на стол свесившийся до пола конец скатерти, чтобы я, не дай бог, не рассмотрел едва начатую буханку белого хлеба, топленое свиное сало в стеклянной литровой банке и связку сухих серо-рыжих вобл.
— Вот… письмо… — Прутик, сам ничего не понимая, беспомощно топтался у стола. — Товарищ из милиции…
— Я говорила — порви! Я говорила! — наскакивала на него жена, очень напоминавшая сейчас маленькое, отчаянно храброе существо из знаменитой басни, не убоявшееся даже слона.
— Все в порядке! — сказал я. — Письмо забираю с собой. О происшедшем прошу никому не говорить.
— Что вы! Что вы! Как можно! — в ужасе затрясла одной рукой супруга Прутика, другой в то же самое время ловко заправляя под скатерть вылезший воблий хвост. — Мы же понимаем.
Итак, у меня холостой выстрел. А у других?
На обратном пути меня догнал Арвид. Он проверял диспетчера Хайруллина. Спросил беззвучно, одним движением головы:
«Как?»
— Плохо. А у тебя?
— Хорошо.
Он улыбнулся и тем самым сразу меня насторожил.
— Что значит хорошо?
— Когда подозрение не подтверждается. Когда человек чист. Не так?
Значит, и у него вхолостую. Мы как раз проходили мимо почтамта. Арвид остановился.
— Вот письмо, отдашь полковнику — он уже в курсе, я звонил.
— А ты сам? Хотя ясно — на переговорную? — слегка поддел его.
В ответ последовало невозмутимое:
— Да, закажу Москву на вечер…
Он исчез за тяжелыми дверьми. Как же — у человека нашлась жена, и сразу пошли заботы. Теперь будет ей названивать, пока все деньги не ухлопает…
Из семи подозреваемых двое отпали. Еще пятеро.
Вслед за мной к Глебу Максимовичу довольно скоро явились один за другим еще трое участников операции. Они принесли два письма без всяких следов тепловой обработки и третье в виде обрывков, бережно собранных в газетный пакетик — адресат, тоже не проявив тайнописи, разорвал письмо в клочья.
Осталось еще два письма. Один из двоих!
Следующего вошедшего встретили дружным: «Ну?» Момент был и в самом деле волнующим. Лобастый майор проверял работавшего прежде в цехе, а недавно переведенного в шоферы Бобко — он с подозрительной настойчивостью просился вместо Васина в цех «Б».
Майор пожал плечами и выложил перед Глебом Максимовичем смятый листок:
— Не он.
Я вычеркнул в своем списке еще одну фамилию. Теперь осталась только одна. Петрова. Зинаида Григорьевна. С которой я ежедневно встречался в столовой.
Она?!
Ждать пришлось долго, и с тягучими минутами ожидания мысль, показавшаяся вначале невозможной, обрастала подробностями, черпала в них подтверждение, становясь из невероятности обоснованным подозрением, а затем уж и твердой уверенностью.
Она! А почему бы и нет? Дядя? Ну и что? Разве клички шпионов обязательно должны служить ключом к их полу, внешнему облику, возрасту?
А так… Зинаида Григорьевна имела свободный доступ к гаражу — бухгалтерия и гараж в одном здании. Она прекрасно знала всех шоферов, Изосимов мог находиться под постоянным и незаметным наблюдением. Васин, скорее всего, сочинял свою телеграмму сыну в бухгалтерии — там и с бумагой полегче, там и все принадлежности для письма. Ей ничего не стоило незаметно подобрать один из брошенных им черновиков.
И в школьных тетрадках учительницы Назаровой она тоже могла рыться, не возбуждая подозрений, — дверь ее комнаты выходит прямо в кухню…
Я уже видел перед собой ее красивое лицо в совсем новом непривычном свете: в глазах затаенное коварство, тонкие губы змеятся в ехидной улыбке.
Она! Она!
Все, нервничая, посматривали на стенные часы.
Девять часов…
Пять минут десятого…
Восемь минут десятого.
Наконец открылась дверь. Последний, Сечкин.
— Что так долго? — спросил Глеб Максимович.
— Ждал. Вышла только около девяти — вчера поздно работала вечером.
— Конечно, не она?
Почему Глеб Максимович так уверен? Ах да, иначе Сечкин задержал бы ее, привел бы с собой.
— Письмо не тронуто.
— Дома лежало?
— Нет, у нее в сумочке. Говорит, хотела отпроситься с работы — и сразу на хлебозавод. Очень уж жаль ей Изосимова. Понятно — женщина!
В небольшую стопку писем на столе Глеба Максимовича легло еще одно — последнее.
Операция провалилась.
Среди адресатов Дяди не было. Или же он оказался умнее и осторожнее, чем мы предполагали.
И Зинаида Григорьевна… Я фыркнул, полный презрения к самому себе. Нет, каким олухом надо быть, чтобы заподозрить фашистского шпиона в этой милой, мягкой женщине!
Все были удручены, не только я один. Лишь Глеб Максимович не терял оптимизма, по крайней мере, внешне; в душе он досадовал, может быть, больше всех.
— Что ж, обошла лиса один капкан, угодит в другой. Придется основательно взяться за прошлое всех семерых… Давайте сейчас перекур на десять минут, а потом когда соберемся, больше чтобы здесь не дымить. А то задохнемся раньше, чем выудим Дядю.
Курильщики потянулись в коридор. Я подошел к столу, стал бездумно перебирать письма. Да, напрасно Изосимов вываливал язык от усердия. Интересно, огорчится он или обрадуется? Наверное, все-таки огорчится: он явно надеялся спасти свою шкуру за счет Дядиной. Даже сам переписать предложил, когда проткнул бумагу и заметил на моем лице недовольство, — подумать только, на какие жертвы шел человек!
Да, но где же эта дырочка?
Я со все возрастающим удивлением вертел в руках письмо, адресованное Зинаиде Григорьевне. Вот здесь он проткнул, когда ставил точку. Ничего нет!
